Хаос
Шрифт:
Раньше кругом стоял шум: трещало пламя, шипело и стонало охваченное огнем здание, кричали люди.
Теперь стало тихо — и эта тишина похожа на вопль.
Сара
Это как фильм — фильм-катастрофа. Я в нем и при этом смотрю его, наблюдаю, как разворачиваются вокруг события.
Дом уже весь в огне. Потушить нет шансов. На заднем дворе толпятся группами люди — вокруг Адама, вокруг нас с Мией. Здесь есть все, что обычно бывает во дворах загородных особняков — качели, лазалка, горка. Папу положили в метре от надувного гимнастического мяча с рожками и нарисованной рожицей. Сначала мяч был мой, потом достался мальчишкам. Вылупил на меня безумные глаза и улыбается. Папе закрыли лицо. Кто-то набросил на него куртку, но руки и ноги торчат из-под нее в разные стороны.
Я гляжу на него и не знаю, что мне полагается чувствовать. Пока что я не чувствую ничего. Просто тело, прикрытое курткой. Гораздо хуже думать про маму, лежащую в кладовке под лестницей. Пламя наверняка уже добралось до нее. Как кремация. Нет, даже думать страшно.
Я перед ней в долгу. Не важно, что у нас творилось, пока я жила дома, — мама спасла Мию. Защищала ее даже мертвая.
Оборачиваюсь на дом.
«Спасибо, — мысленно произношу я. — Я люблю тебя, мама».
Правда? Я люблю эту женщину, которая делала вид, будто ничего не происходит? Разве я ее любила — и люблю?
Пламя ревет, будто какой-то зверь, швыряет высоко в небо пепел. Задираю голову, чтобы посмотреть, докуда доходит черный столб дыма, но не вижу.
— Конец, — говорит кто-то.
Это слово припечатывает меня к земле. Это про Адама. Они про Адама говорят.
Он по-прежнему лежит на боку, но глаза у него закрыты. Кожа на спине и плечах побледнела — огонь обжег его добела.
— У него шок.
Все эти недели и месяцы, когда мне снился мой сон, я боялась только за Мию. Я была в ужасе, в панике, и все из-за нее. Эта мысль преследовала меня. Я была уверена, что она погибнет.
И не думала, что это будет Адам.
— Адам, не умирай, не умирай!
Не отзывается. Глаза у него открыты, но смотрят в одну точку. Лицо начинает расслабляться. Он сейчас умрет.
Осторожно кладу Мию на землю, а потом беру лицо Адама в ладони и то ли приседаю, то ли ложусь рядом, чтобы он видел меня.
— Адам. Посмотри на меня. Посмотри на меня, ну!
Глаза у него открыты, но он меня не видит. Не достучаться.
— Адам! Ну пожалуйста!
Наклоняюсь и целую его. Губы у него пахнут дымом. Он не отвечает.
— Все, — говорит кто-то.
— Нет! Такого не может быть!
Подаюсь вперед еще немного и целую его глаза. Когда я отрываюсь от него, слезы так и льются, падают ему на ресницы, шлепаются, будто капли дождя.
Адам
Всю жизнь меня бесило, что я вижу числа. Они меня пугали. Не знаю, за что мне достался этот дар, это проклятье. Но спасает меня именно число. Сарино.
Я — в туннеле, в длинной трубе, где сплошная темнота, но в конце виден свет — свет, тепло, и там меня ждут. Мама. Она такая, какой я ее помню, а не такая, как перед смертью. Она протягивает ко мне руку, и я тянусь к ней, но пальцы у нас не соприкасаются. Она улыбается — мне так приятно, что я снова ее вижу. Я и не надеялся. Она говорит со мной, но губы у нее не двигаются. Я слышу ее мысли.
— Что ты тут делаешь, малыш? Еще не пора.
Слышу другие голоса, они кричат, зовут, но это где-то далеко-далеко, за много миль.
— Все.
— Нет! Такого не может быть!
И тут кто-то оказывается рядом со мной, совсем-совсем рядом, и я открываю глаза, но ничего не вижу. Вижу только свет, и получается как-то так, что свет — это мама, а мама — это свет. Больше я никуда смотреть не хочу. Я так по ней тосковал.
Что-то капает мне в глаза — щиплет. Моргаю и вижу другое лицо. Сара. И ее число захлестывает меня — как в первый раз, когда я ее видел. Я не представлял себе, что человек может покинуть этот мир так легко, купаясь в море света и любви. И я знаю, что буду с ней. Буду рядом, буду держать ее в объятиях. Я буду в этом участвовать, я есть в ее жизни. Значит, уходить мне еще рано, я должен остаться.
Туннель исчез, мама исчезла, но это ничего. Я ее повидал, этого мне пока хватает.
Сара
Он моргает. Раз. Другой. И смотрит на меня.
— Адам, — говорю я. — Вернись. Вернись ко мне.
И в тот самый миг, в ту самую долю секунды, он снова со мной. Я отчаянно хочу удержать его. Это такое напряжение — прямо больно, но я знаю, что мое дело — только смотреть на него. Все, что я могу, — это смотреть ему прямо в глаза и чтобы он смотрел мне в глаза тоже. Все остальное исчезает. Остаемся только мы. У нас есть настоящее, эта минута, эта секунда.
— Адам, вернись ко мне. Я пропаду без тебя.
Губы у него двигаются. Вслушиваюсь, чтобы уловить слова.
— Я люблю тебя, Сара.
— Я тоже тебя люблю. И всегда любила, только мне было страшно.
— Мне сейчас страшно… — Он пытается сказать что-то еще, собирается с силами, чтобы выдавить слова.
— Тс-с, — говорю. — Ничего. Потом скажешь.
— Числа… — говорит он.
— Ничего. Не беспокойся из-за них. Потом.
— Сара, ты не понимаешь…
— Что? Чего не понимаю?
— Число у Мии…
Я каменею. Ее число — сегодня. Господи, господи! Нагибаюсь ближе к нему, ухом к его губам. Он говорит еле слышно. Перечисляет какие-то цифры. Мне их не расслышать.
— Двадцать. Два. Две тысячи…
— Адам! Адам, что это?..
— Это число Мии, — говорит он тихим-тихим шепотом, — оно другое…
— Боже мой. Ты хочешь сказать, что у нее все хорошо? Она не погибнет?
— Не знаю. Сам не понимаю.
— Почему? Это же не сегодня, значит, она обязательно выживет, правда? Адам, скажи мне. Скажи мне, какое у Мии число!
— Двадцатое февраля две тысячи пятьдесят четвертого, — шепчет он. — Как у бабули. Надо ей сказать. Где она? Где бабуля?
Выпрямляюсь и оглядываю толпу, все эти лица, которые смотрят на нас. Она должна быть где-то здесь, а ее нет. Кручусь на месте, выгибаю шею, вглядываюсь в лес ног, в тех, кто стоит сзади…
И тут до меня доходит: я не видела Вэл с тех пор, как Адам подтолкнул ее за плечи и отправил в огонь. Ее не было во дворе, когда я вышла, но я слышала ее в огне. Я чувствовала, как она берет меня за руку и ведет. Ведь было же!