Харон обратно не перевозит (сборник)
Шрифт:
С разбойным посвистом кавалькада пронеслась стелющейся цепочкой сквозь Заречье, миновала скопившиеся в Щупке у досмотра возы с сеном и, горяча коней, ударилась по древней, хорошо наезженной дороге в сторону Даниловского монастыря, помахивая ногайками, пригнувшись к холкам, хмелея от бурлящей в жилах молодой и яростной крови.
— Ну, нам пора, — нарушил молчание Старик. — Будь здоров, Григ. Мы поехали.
— Удачи вам, — сказал Григ. — Счастливо.
— И тебе удачи, — прогудел Барт.
— Не волнуйся, — пообещал Лип. — Все будет в порядке.
И только Лонч ничего не сказал, молча тронул
Отключившись от них, Григ посмотрел на Чаку. Съежившись, она сидела на песке, обхватив ноги руками, уставив подбородок между коленей, и в глазах ее плескалась такая тоска, что Григ, не выдержав, вдруг импульсивно сел рядом и обнял ее за плечи.
— Ну, ну, — сказал он. — Ну что ты, девочка, что с тобой? Не грусти, Чака, улыбнись сейчас же. У нас впереди большое дело. Смотри веселей! Все будет в порядке.
Он сильно прижал ее к себе, свободной рукой погладил по волосам. И тут словно лопнула какая — то незримая струна, державшая Чаку до сих пор. Лицо у нее сморщилось, перекосилось, и из глаз неожиданным потоком хлынули слезы. Уткнувшись головой в грудь Грига, она рыдала в голос, ухватившись за рубаху на его груди, кусала губы, зажимала себе рот и все же никак не могла остановиться.
Григ растерялся. Безуспешно пытаясь успокоить Чаку, он неловко гладил ее худенькие плечи, прижимал к себе, вытирал слезы, но ничего не получалось. Чака рыдала навзрыд, повторяя в отчаянии: — Это конец, Григ, это конец. Они погибнут, они все погибнут!
Чаку била истерика, и не зная, как ее остановить, Григ взял в ладони ее лицо и стал целовать его, как бы желая высушить текущие по щекам слезы. И прежде, чем он осознал, что происходит, Чака вдруг взглянула на него, глаза ее распахнулись и трясущимися еще губами она прижалась к его губам. — Люблю, — услышал он. — Люблю, давно люблю, Гаврюшка, Григ, чурбан ты бесчувственный, милый мой, люблю тебя.
Григ ошеломленно глядел на нее. — А Лонч? — беззвучно выдохнул он. Как же Лонч…
— Лонч! — воскликнула Чака. — Что Лонч?! Господи, Григ, ну что ты говоришь! Неужели ты не видел? Ты ничего, ничего не понимал? А то, что мне даже думать о тебе было нельзя?! Я же не знала, что ты наш! А потом… Ох, как мне плохо было в дороге. А ты! Ты на меня и смотреть не хотел! Я так мучилась! Боже мой, Григ, как же мне было плохо, ты себе представить не можешь!
И она опять заплакала, но на этот раз тихо и легко, и Григ, чувствуя, как плавится от невозможного, неземного счастья его сердце, обнял ее и сжал изо всех сил.
— Чака! — прошептал он, целуя ее волосы, и руки, и шею, и потом оторвав от себя ее заплаканное лицо — щеки, глаза и губы. — Чака, милая, родная, любимая. Господи! Девочка моя, счастье мое, если бы ты знала, если бы ты знала!.. Ты ведь ночами снилась мне, а я, я — то дурак, я ведь думал: Лонч. Солнышко мое! Любимая!
Так они и сидели на берегу, то смеясь, то умолкая, и Григ целовал ее, и она целовала Грига, и он ласково пушил ее короткие волосы, дул в покрасневшие глаза, и она прижимала к щекам его ладони и водила пальчиком по его лицу. Время замерло. Воздух застыл, словно стекло. Это было похоже на сказку, на чудесный сон в волшебную ночь.
— Ты ошиблась, девочка, — сказал Григ. — Женщины любят мягких и добрых. Опомнись, пока не поздно.
— Дурачок, —
Григ смотрел на ее ладошку, легко касающуюся его груди. Он помнил биографию каждого, особенно четко того, который она трогала пальцем, но говорить о них не хотел. Лишь непосвященному шрамы рассказывали о безудержной смелости и отчаянной доблести. Те, чья кожа была исполосована рубцами, знали, что практически все они — свидетели их просчетов и неудач.
Он чувствовал себя так же, как, наверное, чувствовал бы себя солдат, приехавший в отпуск и безмолвно сидящий за столом, за которым набежавшие соседи и родные жадно ждут рассказов о героических подвигах. А он мог рассказать только то, что видел сам, но в этом не было ничего героического, а была кровь, грязь, ненависть и сумасшедшее желание выжить. Он вспомнил бесконечные заброски, синие, красные и желтые солнца, лупящие сквозь исцарапанный пластик светофильтров, и останки Поисковиков, размазанные изнутри по пробитым метеоритами скафандрам или переваренные в кашу агрессивной биосредой, проникающей сквозь любые защитные поля. Это были жестокие миры, и всех, кто прошел через них и не погиб, они делали похожими на себя.
О чем он мог рассказать? О полетах, сплошь состоящих из головной боли экстренных пробуждений? О постоянно выходящей из строя аппаратуре и потной духоте тесных, неуютных форпостов? О том, как сходили с круга самые выносливые и ломались, не выдержав, самые сильные? Даже думать об этом было тошно — не то, что говорить.
— Не знаю, — сказал он вслух. — Разное было.
Чака поняла его по — своему и обиженно сжала губы.
— Я, наверное, ужасно глупая, — сказала она, помолчав.
— Я люблю тебя, — сказал Григ, чувствуя, как обмирает все внутри от этой правды. — Ты даже не догадываешься, как давно я тебя люблю.
Ее длинные тонкие пальцы медленно скользнули по его шее, вычертили замысловатую виньетку на плече, мягко сжали предплечье, и Григ почувствовал, как перехватило у нет от этой нежности горло и как отозвалось на нее судорожным стоном давно забывшее о ласке тело.
— Григ, — она прижалась к его груди. — А тебе там было страшно?
— Страшно? — переспросил он. — Да, пожалуй. Конечно, было.
— А ты не боялся умереть?
— Умереть? — Григ задумался. — Да нет, наверное, — сказал он. — Об этом просто не думаешь. Там вообще бояться некогда И потом, знаешь, так даже лучше, когда это происходит в деле или в бою. В постели умирать хуже. Неопрятно как — то, да и родные тут же… А там сразу.
— И с мечом в руке, — со странной усмешкой сказала Чака.
Григ пожал плечами.
— Что ж, — сказал он, — тогда тебя, по крайней мере, ждет Валгалла. Брось, Чака! Я не рисуюсь. Тем более сейчас, когда все мы под Богом…
— Господи! — встрепенулась Чака. — А где же ребята? Мы совсем о них забили. Как они там?
Там все было в порядке. Группа уже подъезжала к переправе через Пахру, и до встречи с погоней у нее еще было по расчетам верных полчаса.
— Мы их встретим на том берегу, — сказал Старик, — иначе нельзя. Они же не знают дорог. Мало ли, как они поедут. Где их потом ловить?