Харон
Шрифт:
Тряхнув головой, он провел по лицу ладонью и заметил окружающий его мир. С большой буквы — Мир. Куда он выпросил себе возможность время от времени возвращаться… зачем?
Нехорошо прищурился. Он знает зачем. Он лучше всех знает, что прошлого не вернуть и возвращаться бессмысленно, но он все же делает это, он…
Опять выскочило: «И ради Бога, Харни, никогда не возвращайся туда, ни при каких обстоятельствах, потому что прошлое мертво».
Это-то откуда?
«Так-с, своего ума нет, чужого добавили». Подумав так, он все-таки вернулся к цветочнице и прикупил к своей еще две розы — белую и ярко-алую.
Напоследок пошалил: растормошил взглядом эту видавшую весь свет вместе с Мирами и на, и в, и гораздо глубже кобылу-цветочницу до того, что из-под слоя штукатурки у нее кое-где проступил неподдельный девичий румянец. Занять всю полагающуюся ему по законам природы площадь он не смог, потому что позабыл, как это делается.
Инка попросила пощады часа через два, хоть он был бы не прочь продолжить. Но пожалел. Уж больно расширены показались ее зрачки, когда она безумно-невидяще открывала на миг глаза.
Тонкая кисть, которой она гладила его грудь, откинувшись навзничь, неровно дрожала. Сердечко трепыхалось так, что сосок прыгал.
— Ладно уж.
— Сейчас, я… ты, если хочешь, то пожалуйста, я… пожалуйста…
В ответ он провел по ее коже кончиком языка разделительную черту. От корней черных с бобровой — с детства — сединой волос через переносицу, кончик носа, потрескавшихся губ не коснулся, подбородок, горло с синей жилкой, ямочка между ключицами, солоноватая от пота, судорожно поднимающаяся-опускающаяся грудь — здесь тоже только Дыханием, потому что у Инки меж грудей сильная
эрогенная зона, дрожащий живот, пупок (где сказано: «О пупок, вмещающий унцию розового масла!» — «Тысяча одна ночь» или «Песнь песней»? — да тут только соль добывать, залив Кара-Богаз-Гол, который теперь почти в Турции!), спустился к лобку и только едва-едва забрел во влажные слипшиеся колечки, не пошел дальше, остановился на опушке рощи, хотя Инкина рука приглашающе коснулась затылка. Ладно уж.
Набросил на Инку простыню, задержав взгляд на стройном длинноногом теле с шоколадными — русская, откуда же? — крупными сосками.
— Ухайдокал я тебя?
— Ничего, — шепнула она, — спасибо.
— Пойду подхарчусь, а ты сосни пока.
— Я уже. — Слабо улыбнувшись, она указала на свой распухший рот.
— Пошлячка. Даже я до такого не опускаюсь.
— Ты нежный, хоть и жуткий, а бабам можно, мы грубые.
В холодильнике у Инки кое-что нашлось. Он вытащил и поставил на огонь обширную сковороду с обжаренными в масле и затем протушенными баклажанами под сыром. Соорудил бутерброд. Открыл пиво.
Было странно снова есть, хоть и это чувство странности он тоже испытывал уже не впервые. Так — или иначе всякий раз заново приходилось вспоминать вкус того или другого продукта, напитка. А вот собственные пристрастия в нем засели, оказывается, гораздо прочнее. Баклажаны он обожал, никогда не забывая об этом, а, например, к жареной свиной печени, еще одну сковороду с которой он обнаружил в самом низу, его ничто не заставило бы притронуться.
Процесс еды. Насыщение организма для сохранения его работоспособности и нормального функционирования.
А еще в холодильнике был торт. Большой. Слишком большой, чтобы не полюбопытствовать, поэтому он вытащил коробку и нескромно заглянул внутрь. Торт был свадебный.
На белом, обрамленном чуть розоватой глазурью поле располагался флердоранж из высоких сахарных лилий, напоминавших корону. В середине каждой лилии торчали тычинки из крема на тонких стебельках, и в каждой тычинке сидело по алому брусничному глазку. По розовому разливу россыпь голубеньких цветочков. Никаких надписей, что в общем-то не характерно для свадебного торта.
Торт занял свое место. В холодильнике было и шампанское. И «Смирнофф» — два литра. И всякие баночки и деликатесные упаковочки. И разнообразные рыбные нарезки. И соусы-майонезы. И…
— Эй! — крикнул он в комнату. — У тебя сегодня сабантуй? Наворочено на Маланьину свадьбу.
— Ага, — сказала Инка, плюхаясь в простыне на табурет под полочками и зевая. — Ой! — Прервав зевок, сморщилась и пересела так, чтобы быть на одной ягодице. — Всю мне… тело истерзал. Замуж я выхожу, помолвка сегодня.
— Здесь?
— Здесь. — У тебя?
— У меня.
— И именно помолвка, а еще не свадьба? — Он Понял про торт. — И во сколько же?
— Да вот часа через два первые гости начнут идти.
— Ну ты даешь, — только и нашелся он. — Спохватился: — Погоди, а почему не в доме жениха, как положено? Невеста-то вроде как непорочной должна быть, а значит, и в дом к ней жених ни ногой. Или я путаю?
— Не знаю, что и ответить вам, сударь мой, — сказала Инка, потягиваясь в притворной задумчивости. — Похоже, я допустила ошибку, допустив вас к утреннему приему… тьфу! «Допустила, допустив» — ляпсус, снимается. И вообще все снимается!
Сбросив простыню, она с воплем «Гоп-ля-ля!» повисла у него на шее.
— Здравствуй! — Она назвала его по имени. — Не поздоровались ведь еще, не успела я дверь открыть, как оказалась в койке.
Имя, которое Инка произнесла, не было настоящим.
Выполнив работу, которую делал теперь, он, если так можно назвать, обращался с вопросом. Ему опять-таки, если это можно так назвать, отвечали. Если — нет, тогда он снова выполнял свою работу и снова спрашивал.
В случае положительного ответа детали его не касались. Он просто оказывался здесь в таком виде, в каком надо, в каком ему разрешили здесь бывать. Собственно, внешность у него оставалась без изменений в сравнении с тою, с которой он был когда-то просто обыкновенным живущим в этом Мире человеком.
Разумеется, это было недоступно пониманию. Или, наоборот, совсем просто, но тогда непереносимо жутко.
А та работа, что он выполнял… Там, где это происходило, Времени не было. Совсем. Там было нечто иное.
Он решил остаться на сабантуй. Инка уговорила.
Не очень-то он представлял свою роль на этой помолвке, но любопытство разобрало: с мужьями ему прежде, давным-давно, когда-то, сталкиваться приходилось, а с женихами еще нет. С одним мужем даже водку пили на предмет возвращения супруги, которая, кстати сказать, была уже не с ним, а с кем-то еще, и мужу следовало пить водку там.