Heartstream. Поток эмоций

Поллок Том

Слезы текут по моему лицу, но я все еще достаточно четко вижу тебя, чтобы заметить, как ты приседаешь, будто собираешься прыгнуть на меня.

— Я бы отдала все на свете. Все, что у меня когда-либо было, лишь бы иметь возможность доверять тебе, знать тебя. Но ты мне незнакома. Единственное, что я действительно знаю о тебе, — что женщина, которая тебя воспитала, — самый страшный манипулятор, которого я когда-либо встречала.

Ты выпрямляешься, на лбу у тебя появляется растерянная морщина.

— Что?

— Я сказала, что ты…

— Да, я слышала. Извини. Давно

никто не говорил, что незнаком со мной. Но когда ты следила за моим стримом, разве ты не чувствовала, что мы знакомы?

Я усмехаюсь.

— Следила за твоим стримом? Нам даже не разрешали телефоны в больнице, не говоря уж о тех аппликаторах, к которым ты так привязана. У меня никогда не было Heartstream. Все, что я знаю о тебе, я нашла в интернете с тех пор, как оказалась на свободе.

— Но… — ты жестом показываешь на затылок, твои волосы подстрижены так же коротко, как и мои.

— А, это? — я краснею. — О, мне сбрили волосы в больнице.

— Почему?

— Потому что я вырывала их.

Я моргаю, и через секунду моя рука полна красновато-бурых кудрей с каплями крови на корнях, словно краска на кончиках кисти.

Мгновение ты смотришь на меня, а потом что-то мелькает на твоем лице, решение, решимость, но она исчезла так быстро, что я сомневаюсь, не показалось ли мне.

— Если бы я могла доказать тебе, — тихо говоришь ты, — если бы я могла показать, что ты можешь мне доверять, ты взглянула бы?

Я смотрю на тебя, застыв на месте и отчаянно пытаясь избавиться от этого паралича.

Одной рукой ты осторожно сжимаешь мою ладонь, а другой обвиваешь меня за талию, и я обнаруживаю, что иду. Я чувствую себя настолько слабой, что едва могу выдержать собственный вес. Тебе помогает мышечная память. Ты хорошо знаешь, как помочь ослабленному человеку дойти.

— Быстрей! — шепчешь ты.

Гул снаружи переходит в крики, проникающие сквозь дыру в оконном стекле. Я слышу громкие голоса, отрывисто издающие что-то похожее на приказы. Приглушенное одобрение. Затем раздается голос в громкоговорителе.

«Женщина, взявшая Эми Беккер в заложники, это лондонская полиция. Вы окружены, цепь детонатора повреждена. Освободите заложника. Пусть она выйдет из здания первой, затем выходите вы с поднятыми руками».

Ты ведешь меня по лестнице в свою комнату. Мы окружены рисунками птиц. Ты падаешь на живот, и я следом на корточки, ожидая пуль или взрыва, но ты просто забираешься под кровать. И вытаскиваешь тонкую черную коробку.

— Ты мне веришь? — спрашиваешь ты.

В горле настолько пересохло, что я едва могу ответить.

— Н-нет.

— Поверишь.

Ты снимаешь крышку коробки. На дне, в пластиковом корпусе, поглощая весь свет, словно черные дыры, лежат три овальных кусочка ткани.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Эми

— Сегодня мне не так уж плохо, — сказала мама с тревожной улыбкой. — Кажется, сегодня я смогла бы.

— Ты уверена? — спросила я.

Улыбка осталась на месте, но она сжалась по краям, будто загоревшаяся бумага.

— Честно говоря, я не знаю,

будет ли мне лучше, чем сейчас.

И я сделала объявление. Тот специальный стрим, который я рекламировала последние несколько недель, наконец-то состоится. Выйдите из трансляции, если не хотите стать ее частью, потому что в 8 часов вечера по Гринвичу, только на один час, как приглашенный диджей, моя больная раком мама будет стримить на моем канале.

— Я не уверена, что смогу сделать это вместо тебя, — сказала она, когда я наконец набралась смелости спросить.

Мы пили наш традиционный чай с тостами, переместившись с обеденного стола к ее кровати, потому что двадцать три ступени на кухню забирали у нее теперь примерно половину дневной энергии. Ну, вообще-то, пила чай с тостами только я. Ее тост оставался нетронутым, и вместо английского чая для завтрака у нее было какое-то травяное чудовище, которое пахло так, словно его добывали из нижнего белья старух, но она говорила, что оно помогает ей с тошнотой. И тем не менее чай и тосты. Ритуалы важны, особенно в конце.

— Я хочу избавить тебя от этого.

— Я понимаю, — сказала я. — Будет, как ты решишь, но… — я колебалась. — Если ты беспокоишься из-за меня, то я правда думаю, что мне было бы легче узнать, а не гадать всю оставшуюся жизнь, понимаешь?

Она думала об этом несколько дней, и я не давила на нее, пока наконец она не согласилась.

— В хороший день, — заявила она. — Если ты хочешь узнать детали, мы можем поговорить об этом позже, но пока я поделюсь с тобой облегченным вариантом. Канал, может, и твой, но мне решать, когда начинать и когда заканчивать. Согласна?

Я была согласна. Иначе она отказалась бы.

— Эми?

— Да, мам?

— Ты знаешь, те люди… что следят за тобой?

— Да?

— Если это поможет тебе, как думаешь, им это тоже пригодится?

И вот через неделю и два дня мы оказались в ненавистной мне спальне с двумя с половиной миллионами людей с шести континентов, с нетерпением ожидающих трансляции. Я приклеила аппликаторы к основанию маминого черепа, стараясь не думать о том, какая тонкая у нее кожа.

— Хоть голову брить не пришлось, — сказала она. — Остеосаркомбо.

Я засмеялась.

— Тебе повезло. У тебя есть кости.

— Ну спасибо.

— Я хотела бы, чтобы ты поделилась тяжелыми эмоциями.

Она немного грустно улыбнулась, но не ответила.

— Ты готова?

Она кивнула.

— Если захочешь прекратить, только скажи.

— Скажу.

Я взяла ее телефон, выбрала недавно установленное маленькое синее сердце, прокрутила вверх и включила трансляцию.

Я помню, как задыхалась, когда нахлынуло истощение. Я почувствовала себя такой тяжелой, будто моя кожа внезапно превратилась в свинец. Мне было трудно поднять руку, и, сделав это, я закричала. Тошнота подступала к горлу, спазмы в животе, но мама предупредила меня, чтобы я не ела последние двенадцать часов, и я была с пустым желудком. В плече ныла кость, а в груди — еще одна, и когда я пошевелилась, боль стала пронзительной. Слезы текли у меня из глаз, затуманивая взгляд, и я плохо различала ее лицо.