Хедвиг и ночные жабы
Шрифт:
Этот сын был самым толстым человеком во всей Центральной Швеции – таким толстым, что протискивался в двери фабрики только боком, отчего работники тайком прозвали его Семь Поп.
Узнав об этом, директор с сынком запретили подчинённым произносить вслух слово «семь». Даже если ты считал обувь, всё равно говорить «семь» было нельзя. Вместо этого полагалось считать так: один ботинок, два ботинка, три ботинка, четыре ботинка, пять ботинков, шесть ботинков, шесть ботинков плюс один ботинок, восемь ботинков и так далее. Всем это казалось ужасной нелепостью, и поэтому шептаться про
А надо сказать, в молодости бабушка была так красива, что вторую такую красавицу и не сыщешь. Талия тонкая, как рукоятка метлы, носик маленький, зубы белые как сахар. И Семь Поп, разумеется, влюбился.
Дедушка замолкает и косится на бабушку. Видно, что эта история ей знакома, – она слушает с улыбкой и кивает в нужных местах. Дедушка воодушевлённо продолжает.
Каждый день Семь Поп приносил ей цветок или конфетку и уговаривал сходить с ним в кафе. Но бабушка не соглашалась. Как она ни отпиралась, Семь Поп приставал всё настойчивее. Бабушка уже просто не знала, куда от него деваться.
И вдруг в один прекрасный день на фабрике появился новый парень. Он был из Сэффле, его определили в подошвенный цех. Хорош собой – глаз не отвести! Волосы цвета воронова крыла вьются волнами, мускулы на руках огромные, как диванные подушки. Это был дедушка.
Он тоже захотел пригласить бабушку в кафе. И бабушка согласилась, да не один раз, а много раз подряд, и не только в кафе, а ещё и в кино. С тех пор Семь Поп больше не приставал к бабушке, потому что дедушка был такой сильный, что мог голыми руками порвать подошву на мелкие кусочки.
«Отныне, – сказал как-то раз дедушка во всеуслышание, – любой человек на фабрике может говорить слово “семь”! А если кто хоть пальцем его за это тронет, будет иметь дело со мной!»
С тех пор слово «семь» говорить никому не запрещалось.
Дедушка откидывается на спинку стула и смеётся. Все вторят ему, и бабушка тоже. Они сидят и смеются, и кажется, что всё снова как всегда. Хедвиг млеет: до чего приятно, когда дедушка такой, каким и должен быть, – сильный и уверенный в себе.
– Вот так-то, – хохочет дедушка, скрестив руки на груди. – Этот жиртрест быстро хвост поджал!
Вдруг бабушка замолкает. Смех словно застрял у неё в глотке, как затычка. Она сплёвывает булку в кулак и кладёт на стол липкий слюнявый комок.
– Что-то я наелась, – бормочет она.
Раньше бы она никогда так не сделала. Хедвиг больше не может сидеть за столом, внутри всё переворачивается.
– Можно я пойду в большую комнату? – спрашивает она и быстро убегает. Слёзы подступают к горлу. Она хочет, чтобы бабушка поправилась. Хочет видеть пучок и накрашенные ногти, хочет, чтобы бабушка узнавала своих близких и не плевалась за столом, потому что это никуда не годится!
В большой комнате вся мебель старинная. Ножки стола изогнутые, а у кресел вместо ножек львиные лапы. Здесь уютно. Но больше всего Хедвиг обожает стеклянный шкафчик на стене. Внутри выстроились сорок восемь оловянных солдатиков. Солдатики принадлежат бабушке, в детстве ей подарил их один родственник из Германии. На мундирах золотые пуговицы. На лицах прорисованы глаза и губы.
Внезапно Хедвиг забывает про слёзы. Ей во что бы то ни стало надо потрогать этих солдатиков. Это запрещено, она знает. Бабушка строго следит, чтобы шкафчик не открывали, ведь ружья могут запросто отломаться. Но теперь-то она небось ничего и не заметит?
Хедвиг тихо берёт стул и карабкается на сиденье. Ключ немного скрипит в замке. Хедвиг прислушивается, разговор в кухне идёт своим чередом.
– Это ты испёк плетёнку? – снова спрашивает бабушка.
– Нет, мамочка, это вы с папой купили в магазине, – отвечает папа Хедвиг.
И тогда Хедвиг распахивает дверцу. В шкафчике пахнет стариной. Солдаты смотрят на неё своими живыми глазами. Хедвиг берёт одного, с латунным горном, приставленным к губам.
Туууууу! – гремит горн. Это значит, что все должны идти в атаку. Солдаты с криком бросаются друг на друга и начинают стрелять. Хлещет кровь, головы летят с плеч. Лошадь отчаянно ржёт.
Тууу-тууут! Следующий сигнал означает, что битва окончена. Бойцы возвращаются в лагерь. Многие так и остаются лежать на земле. Кто-то получил увечья на всю жизнь.
Хедвиг ставит солдатика с горном на место и тянется в глубь шкафчика. Вот бы достать лошадку…
Но случайно задевает фигурку, стоявшую с самого края. Солдатик срывается и с грохотом падает на пол!
Хедвиг спрыгивает и хватает его. Сердце стучит так, что в груди почти больно от его ударов. А когда она поднимается, перед ней стоит бабушка, прозрачнее и серее тени.
Хедвиг окаменела. Она не может сдвинуться с места, не может вымолвить ни слова. Они долго стоят и просто смотрят друг на друга.
– Я устала, – говорит наконец бабушка совершенно спокойным голосом. – Пойду посплю.
– Хорошо.
Бабушка бросает взгляд на солдатика в руке Хедвиг.
– Понравились тебе солдатики? – спрашивает она так, будто Хедвиг видит их в первый раз.
– Да.
Бабушка кивает.
– Тогда они будут твои.
– Сейчас?
– Нет, не сейчас. Сейчас я хочу спать.
И, шаркая, уходит в спальню.
– Когда ты поправишься? – спрашивает Хедвиг.
Бабушка не слышит. Дверь спальни со скрипом закрывается.
– Что же ты творишь, этот шкафчик нельзя открывать!
Из кухни прибегает мама. Она забирает у Хедвиг солдатика и ставит на место, а потом закрывает дверцу.
– Бабушка захотела прилечь, – говорит мама. – Давай-ка собираться.
Они едут в лифте, и сердце Хедвиг всё ещё колотится – как будто железо лязгает по железу. Это поразительно, что сказала бабушка, даже не верится. У папы в руках три мешка мятых рубашек. Когда они их перегладят, то снова поедут в город. И тогда, возможно, бабушке станет лучше. И тогда… возможно, думает Хедвиг, оловянные солдатики будут её.