Шрифт:
Вообще-то у него была другая кличка: Дед. А фамилия у него была Шадрин, и звали его Вениамин Александрович. Дед был тощий, морщинистый, при ходьбе его кидало во все стороны. Его длинные волосы, числом около полусотни, всегда стояли дыбом и в сочетании с вечно недобритым лицом придавали бы ему вполне уголовный вид, если бы не детски-заводные глаза и ласковая ухмылка.
Вот
Циолковский первым делом устроил в машзале нойе орднунг. Он довел операторов до трясучки, но заставил их дважды в день вытирать пыль с устройств. Он провел, наконец, в жизнь лозунг «посторонним вход воспрещен», и ухари-программисты, шлявшиеся по гермозоне в грязных сапогах, в шубах и с солеными селедками в зубах, тихо-мирно стали сдавать свои колоды перфокарт в коридоре и в порядке общей очереди.
И не то, чтобы он был грозен: он загонял нарушителя в угол и читал ему нотации бормашинным голосом, под мерное шлепанье подыхающих на лету мух.
Все это было бы замечательно, но в один прекрасный момент у нашей ЕС-ки забарахлила память. Дед тут же загорелся идеей. Нужно писать программы с таким расчетом, говорил он, чтобы они распознавали плохие участки оперативной памяти и не загружались в них: ведь на дисках это делается! Я сказал, что в ОП это слишком сложно и лучше бы ему просто припаять контакты. Дед заявил, что я саботажник. Я выразил сомнение в том, что он когда-либо держал в руках паяльник. Дед пожаловался начальнику ВЦ. Тот послал его подальше. Дед пошел не только подальше, но и повыше. Он ходил неделю, и все это время машина стояла. Дед ловил за пуговицу пришлых пользователей и рассказывал им историю своих гонений. Тем временем один из наших инженеров случайно вышел из запоя и машина заработала.
Но это были еще цветочки. Однажды я заглянул в гермозону и увидел, что Дед возится у магнитофонов. Это было в ту пору, когда мы с ним еще здоровались.
— Что это Вы делаете, Вениамин Александрович?
— Да вот ленты проверяю, не сбоят ли! — отозвался Дед, щедро улыбнувшись.
— Ну-ну, — сказал я и вдруг заметил, что на одном магнитофоне стоит драгоценнейшая моя и уникальная эталонная системная лента, а на другом — ее рабочая копия, а на третьем — ее же резервная копия. Больше копий у меня не было. И не только у меня. На весь Красноярск была тогда всего одна машина с 29-мегабайтными дисками — наша.
— А… как проверяете? — спросил я, холодея.
— Попишу-почитаю, попишу-почитаю! — жизнерадостно сказал Дед.
— Как… попишете… а кольцо защиты?
— Не было, так я надел!
— Зачем?
— Так ведь без кольца не пишется! — Дед аж поразился моей бестолковости.
— Вы… — сказал я, — вы… идиот!
Что было дальше — не помню. Кто-то бил кого-то по голове бобинами, на наши крики сбежался весь ВЦ, и меня в большом кабинете заставляли извиняться перед пожилым человеком. Я заявил, что кто-то из нас должен покинуть ВЦ. «Разве Вы собираетесь увольняться?» — искренне удивился Дед.
Избавление пришло неожиданно. Дед попался на глаза ректору, имея в желудке грамм триста технического спирта, и наутро проснулся уволенным. День ухода Деда до сих пор празднуется на ВЦ как национальный праздник освобождения. Операторы в этот день не вышли на работу, и программисты, стуча сапогами и роняя на пол пепел и хлебные крошки, пихались локтями у центрального процессора. И по сей день история ВЦ делится на две части: до Деда и после.
…Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Однажды я заливал анекдоты «про Деда» в одной теплой компании, и кто-то сказал: «Это что за Шадрин? Хибакуся, что ли?» — «Почему хибакуся?» — «Так он что, не рассказывал? Он же из Семипалатинска. Там, когда бомбу испытывали, облако пошло на город. Он еще легко отделался. Ну и сдвинулся немного от этого.»
1994