Хирург Кирякин

И не то чтобы хирург Кирякин был в этот вечер сильно пьян, совсем нет. Возвращаясь из гостей, где он вместе с друзьями пил неразбавленный медицинский спирт, он всего лишь опоздал на метро и теперь шел пешком через весь город.

Начав свое путешествие почти что с окраины, миновав Садовое кольцо, проскочив кольцо Бульварное, он уже прошел сквер Большого театра, источавший удушливый запах умиравшей сирени, и поднимался теперь вверх мимо остатков стены Китай-города.

Стояла тихая летняя ночь, которая часто случается в Москве

Кирякин подумал о прошедшей вечеринке, и внезапная злоба охватила его. Он припомнил какую-то Лену, называя ее гадким словом, подумал, что все художники негодяи, а уж скульпторы — тем паче. Наконец хирург шваркнул оземь казенную посудину из-под спирта и выругался.

Он обвел окружавшее его пространство мутным взглядом, и взгляд этот остановился на черной фигуре Рыцаря Революции в центре площади. Хирург прыжками подбежал к памятнику и закричал, потрясая кулаками:

— Гнида ты, все из-за тебя, железная скотина! Правду говорят, что в тебя Берия золото германское вбухал, ужо тебе!

Множество всяких обвинений возвел Кирякин на бессмертного чекиста, и добро было бы, если он имел к революционному герою личную неприязнь.

Нет, по счастливой случайности никто из предков Кирякина и даже его родственников не пострадал в годы Большого Террора. Возлюбленная нашего героя, правда, была отчислена из института, но по совершенно другим, не зависевшим от всесильной организации соображениям.

Жаловаться, таким образом, ему было нечего.

Но все же он, подпрыгивая и брызгаясь слюной, несколько раз обежал вокруг статуи, поливая ее словесной грязью.

Будь он немного внимательнее, он бы, оглянувшись, заметил, как странно изменилось все вокруг.

Черно-белый Дом за универмагом «Детский мир», казалось, вырос этажей на пятнадцать, особняк Ростопчина, генерал-губернатора Москвы, известного своим гадким поведением при сдаче города Бонапарту, вылез на самую середину улицы Дзержинского, а бывший дом страхового общества «Россия», занятый сейчас совсем другим учреждением, как-то нахмурился и покосился.

Если бы Кирякин всмотрелся в черную подворотню Вычислительного центра, то ужаснулся бы тому, как черная бритая голова в ней скривилась, пожевала губами и задвигала огромной челюстью.

Если бы он обернулся назад, то увидел бы, как присел, прикрываясь своей книгой, металлический Первопечатник.

Если бы наш герой вслушался, он услышал бы, как плачут от страха амуры вокруг сухого фонтана Витали и что умолкли все другие звуки этой жаркой ночи.

Но Кирякин, объятый праведным гневом, продолжал обличать человека, стоящего перед ним на постаменте.

Вдруг слова встали поперек его горла, еще саднящего от выпитого спирта.

Фигура на столбе с металлическим скрипом и скрежетом присела, полы кавалерийской шинели на мгновение покрыли постамент, одна нога осторожно опустилась вниз, нащупывая землю, потом повернулась другая, становясь там, в высоте, на колено.

Великий Командор ордена Меченосцев, повернувшись спиной к Кирякину, слезал с пьедестала.

Ноги подкосились у хирурга, и хмель моментально выветрился из его головы. Наконец его ноги, казалось, прилипшие к асфальту, сделали первый шаг, и Кирякин бросился бежать. Бежал он по улице 25-летия Октября, ранее, как известно, называемой Никольской. Он несся мимо вечернего мусора, мимо фантиков, липких подтеков мороженого, мимо пустых подъездов ГУМа, какого-то деревянного забора, и выскочил наконец на Красную площадь.

В этот момент мертвец зашевелился в своем хрустальном саркофаге, но напрасно жал на кнопку вызова подмоги старший из двух караульных истуканов, напрасно две машины стояли в разных концах площади с заведенными моторами. Никто из них не двинулся с места, лишь закивали из-за елей могильные бюсты своими каменными головами.

И вот, в развевающейся шинели, с гордо поднятой головой, на площадь ступил Первый Чекист.

Его каблуки еще высекали искры из древней брусчатки, а Кирякин уже резво бежал по Москворецкому мосту, так опозоренному залетным басурманом.

С подъема моста хирург внезапно увидел всю Москву, увидел фигуру на Октябрьской площади, вдруг взмахнувшую рукой и по спинам своей многочисленной свиты лезущую вниз, увидел героя лейпцигского процесса, закопошившегося на Полянке, разглядел издалека бегущих на подмогу своему командиру по Тверской двух писателей, одного, так и не вынувшего руки из карманов и другого, в шляпе, взмахивающего при каждом шаге тростью.

Увидел он и Первого Космонавта, в отчаянии прижавшего титановые клешни к лицу.

В этот момент Москва-река, притянутая небесным светилом, забурлила, вспучилась и, прорвав хрупкие перемычки, хлынула в ночную темноту метрополитена.

Хирург скинул пиджак, ботинки и теперь уже мчался по улицам босиком, а за ним продвигался Железный Феликс.

Он шел неторопливыми тяжелыми шагами, от которых, подпрыгнув, повисали на проводах и ложились на асфальт фонарные столбы.

На холодном гладком лбу памятника сиял отсвет полной луны. Рыцарь Революции поминутно доставал руки из пустых карманов и вытирал о полы шинели, а в груди его паровым молотом стучало горячее сердце.

Стук этот отзывался во всем существе Кирякина.

Ни одной души не было в этот час на улицах. Мертвые

прямоугольники окон бесстрастно смотрели на бегущего человека. Хирург метнулся на Пятницкую, но черная тень следовала за ним. Он свернул в какой-то переулок, с последней надеждой оглянувшись на облупившуюся пустую церковь, и очутился наконец у подземного перехода.

Дыхание Кирякина уже пресеклось, и он с разбега нырнул внутрь, неожиданно замочив ноги в воде. Кирякин промчался по переходу и вдруг уткнулся в неожиданное препятствие.