Хирург
Шрифт:
Было седьмое ноября тысяча девятьсот очередного невероятно долгого и страшного года. Стоял солнечный морозный день. Снег возле бараков, утоптанный ногами зэков, звонко повизгивал под сапогами начальника лагеря и его свиты. Жирные вороны сидели на черных нитях колючки, время от времени стряхивая в воздух серебряную пыль. Морозным белым войлоком был покрыт сигнальный рельс, подвешенный на толстой заиндевевшей проволоке.
Начальник лагеря шел вдоль строя заключенных в сопровождении двух вспомогательных службистов, глядел с хмельной поволокой в глазах на обнаженные по поводу праздника стриженые головы.
«Хозяин» не испытывал к подвластному ему серому человеческому материалу никаких чувств. Он просто совершал ритуальный, праздничный обход, потому что так было положено.
У заключенных в честь Седьмого ноября был выходной, и они терпеливо мерзли, ожидая, когда наконец кончится эта официальная чушь.
Ночью начальника донимали сильные боли внизу живота и в пояснице. Но к утру немного утихли. Сейчас, после стакана водки, рези исчезли совсем. Хозяин с благодушным бесстрастием пропускал сквозь взгляд худые изможденные лица и думал, что часа через два приедет к нему в гости старый друг, полковник Величко, офицер соседней воинской части. Привезет жену и подростка-сына. Они двумя семьями сядут за стол и по-человечески отпразднуют день рождения великой Страны Советов.
Хирург чувствовал, как немеют у него пальца ног, деревенеют обмороженные уши, но горя по этому поводу не испытывал: привык. Его беспокоил стоявший рядом доходяга Ильин. Он был из тех, кто в какой-то момент не выдерживают и сдаются. Тогда силы вытекают из них, как через пробоину. К тому же Ильина донимал жестокий радикулит, и Хирург понял, что у него сейчас могут отказать ноги. Ильин, напрягаясь изо всех сил, тихо постанывал и скрипел зубами. Ему и переминаться с ноги на ногу нельзя было, так как любое перемещение отдавало болью в пояснице. Ильин, окончательно застыв в долготерпении, держался за жизнь одним лишь святым духом, который в последние месяцы, как видно, жалел бедолагу и выпорхнуть из него в пространство все сомневался. Хирург тоже сочувствовал горемычному Ильину и положил ему на больную спину свою заледеневшую руку, чтобы послать по ней лечебное электричество – пусть Ильин согреется и досуществует до своей лежанки.
Но то ли рука у Хирурга была слишком холодной, то ли Ильин уже выработал свой жизненный запас, потому что в момент, когда Хозяин поравнялся с ним, Ильин вдруг рухнул в самые ноги начальника лагеря, заголив кончик торчавшей из валенка алюминиевой ложки.
Хозяин брезгливо вытащил из-под заключенного начищенный сапог и раздосадованно приказал: «Встать!»
Ильин немощно зашевелился, завозил локтями, пытаясь подняться на колени и оголил торчавшую из валенка алюминиевую ложку.
– Он болен, – сказал Хирург и посмотрел в пустые, запорошенные желтизной собственной болезни, глаза начальника лагеря. – Его срочно нужно в санчасть.
Ильин употребил последние усилия и мертво распластался на снегу.
– Убрать, – равнодушно и как бы даже разочарованно приказал начальник лагеря подчиненным, – в шестой барак.
Шестым бараком был неотапливаемый сарай, куда складывали до захоронения мертвых.
– Тут кажный лично решает: жить ему дальше или нет, – добавил Хозяин, глядя на Хирурга.
Вспомогательные службисты бодро, празднично кликнули конвойных, и те, ловко подхватив Ильина, быстро потащили его прочь.
Сутулый ворон вспорол тишину жестяным криком и слетел с ограды, стряхнув целое облако искрящейся морозной пыли.
– Вот так, – щурясь от солнца, задумчиво произнес начальник лагеря. Он спокойно наблюдал, как тащат конвоиры не нужное больше никому тело человека. – Кажный живет столько – сколько хотит.
Хирург ощутил противный озноб, какой всегда испытывал, когда не мог повлиять на жестокие явления жизни. Его снова, в который раз опалила жаркая горечь, что все не так совершается в мире. Не так! Кто дал право этому обрюзгшему майору с провисшими веками глаз судить и выносить приговор больному, но не безнадежному еще человеку? Кто позволил Хозяину быть хозяином чужой судьбы?
«Мразь. Подонок и мразь, – подумал Хирург и снова заглянул в лицо начальника лагеря. И вдруг поразился тому, что он все знает о нем. И не столько об извивах его прошлой жизни, карьере, прошитой суконными нитками предательств, жестокости и лжи (хотя все это тоже мгновенно промелькнуло перед Хирургом), сколько о его физическом состоянии. Хирург, потрясенный, увидел каким-то новым, необычным зрением, что Хозяин болен страшной и уже неизлечимой в данных условиях болезнью почки пиелонефритом. В глазах начальника он прочел, что жить ему осталось считаные дни. Хирург невольно стал опускать взгляд вниз, вдоль тела Хозяина, и оно разошлось, как под скальпелем, обнажив поросшие жиром ткани и отворив больную почку с двумя крупными, неправильной формы зеленовато-опаловыми камнями, один из которых прочно закрыл мочеточник.
– Вот так, – повторил разрезанный Хирургом начальник лагеря. – Кажный живет, сколько хотит.
Заключенные понуро молчали, удрученные происшедшим с Ильиным, напомнившим, что жизнь тут не стоит ломаного гроша.
И тогда Хирург произнес чьим-то чужим, неведомым голосом:
– Тебе самому осталось ровно три дня.
Раздвоенный Хозяин медленно склеился и вонзил в Хирурга ржавые от болезни глаза.
– Это что, бунт? – процедил он.
Снова дико заорал ворон и взмахнул крыльями на крыше одного из бараков.
– Во-о, – показал жестом Хирург, привыкший к немногословному и натуральному обращению и постучал кривым кулаком по своей стриженой голове. – Кровью мочился? – спросил он склеенного начальника и, видя по выражению ошарашенных глаз, что угадал, окончательно заключил: – Три дня осталось. А может, и того меньше: водка свое сделает.
– В изолятор! – заревел начальник лагеря. – На полную катушку!
Конвойный оторвал Хирурга от строя, как кору от дерева, потащил в одиночку, и Хирург, перебирая занемевшими ногами, волочился за ним, что тряпичная кукла.
Хозяин смотрел на второго за сегодняшний день отверженного и ощущал, как противный, панический страх наполнял его, будто едкий дым. Действительно, ночью он испугался того, что пошла черная моча. Были так же и схватки, от которых хотелось залезть куда-нибудь по стене сквозь потолок, но утром все кончилось, и он блаженно заснул. А уж когда принял ради праздника стакан вкусной брусничной водки, и вовсе забыл о мучительной боли, благо, не знал никогда никаких болячек. Стало быть, съел чего-нибудь, вот и болело. Но кровь! Откуда этот лепило (врач) знал о крови?
Конец ознакомительного фрагмента.