Хитмейкер
Шрифт:
Я в детстве был большим непоседой, и в наши дни мне приписали бы из-за этого синдром дефицита внимания. Это здорово пригодилось мне впоследствии, когда я стал председателем совета директоров Sony Music, ведь именно такая неуемная энергия наилучшим образом подходила к постоянно изменяющимся условиям работы там. Но вот в юные годы это принесло мне немало проблем – я был не дурным мальчишкой, но очень беспокойным ребенком и постоянно совал свой нос куда не следует. Старейший из моих друзей, Ронни Парлато, припоминает, что однажды я завел оставшийся без присмотра бульдозер и прокатился вокруг ничейного участка за нашим домом на Пэлем-Парквей. Он утверждает, что мне тогда было всего три года. Именно непоседливость часто заводила меня туда, куда
Христианские Братья из школы Айона [2] в Нью-Рошелле знали способы разбираться с теми, кто нарушал их строгие правила. Обычно наставники носили в рукавах своих одеяний особые кожаные ремни, которыми могли хорошенько врезать нарушителю порядка. Однажды я исподтишка показал язык директору, а один мальчик наябедничал. В итоге меня вызвали в директорский кабинет и хорошенько мне всыпали. Тем вечером, когда я залезал в ванну, мать заметила синяки и следы побоев у меня на заду и немедленно рассказала отцу. Мой папа был милейшим и добрейшим человеком из всех, кого можно представить, но не стоило угрожать его детям или обижать их – это вызывало у него невообразимую ярость. Отец не сказал ни слова, просто оделся и вышел. Он пошел прямо к директору. Уж не знаю, что там произошло, но Христианские Братья больше ко мне не прикасались.
2
Айона – остров у берегов Шотландии, где в VI веке был основан монастырь. Конгрегация Христианских Братьев называет в честь этого места создаваемые с их участием учебные заведения.
Зайдем-ка перекусить в ресторане «У Доминика». Вот черт, мы только на двадцатой странице, а у меня уже проблемы – я могу представить себе, как разозлятся мои друзья из «Роберто» и нескольких других ресторанов – ведь я выбрал не их. Так что знайте: пока живы, зайдите к «Роберто» попробовать кавателли с колбасой и рапини с маслом и чесноком – ведь ради них стоит умереть. Но не сегодня.
Кстати, «У Доминика» не приносят меню. Либо вы сами говорите официанту, чего хотите, либо он решает за вас. Там нет отдельных столиков – только длинные общие столы, и все сидят рядом. Если уж есть на свете лучшее место, чтобы перекусить с другом, – то это «У Доминика».
А сейчас я расскажу вам о своем самом старом и самом лучшем друге. Мое знакомство с Ронни Парлато прояснит некоторые удивительные вещи. В частности, вы, возможно, не знали, что я однажды обратился в иудаизм. Это долгая история, и однажды мы до нее доберемся. Но все равно все начинается с Ронни и той среды, в которой я вырос.
Пэлем-Парквей, где мы с Ронни поначалу зависали, населяли вперемешку итальянцы и евреи, а Ронни и сам был смесью такого рода – его мать была еврейкой, а отец итальянцем.
Моя мать и Либби, мать Ронни, были как родные сестры. Даже больше – как сиамские близнецы. Как только мы переехали из Бронкса в Нью-Рошелле, родители Ронни тоже перебрались туда. Пегги и Либби каждый день общались.
Когда Ронни отмечал Хануку, у зажженной меноры меня всегда дожидался подарок. Несколько раз родители посылали меня летом в еврейский лагерь, а там мы каждую неделю участвовали в ритуале встречи субботы. Так что я умел надевать ермолку, зажигать свечи, повторять молитвы на древнееврейском и пить кошерное вино. А еще мне нравилось произносить: «Барух!» – из-за забавного звука в конце.
Но точно так же на Рождество под нашей елкой лежал подарок для Ронни. Каждый год мама приготовляла почти три десятка различных блюд из морепродуктов – отметить рождественские праздники, – и за годы Ронни, вероятно, все их перепробовал. Не могу припомнить в своем детстве времени лучше, чем Рождество. Но уже тогда я спокойно воспринимал праздники любой религии. Религия казалась мне штукой общей и единой для всех людей. Единственными барьерами, сквозь которые мне не пришлось пробиваться в жизни, были религиозные и культурные – они для меня просто не существовали. Этот дар преподнесли мне улицы Бронкса.
В скором времени я уже пытался подражать Джеймсу Брауну, исполняющему Please, Please, Please, для чего заматывался в полотенце из школьной душевой, притворяясь, что это накидка. Когда мне было четырнадцать, родители часто позволяли мне ездить с друзьями на электричке в Гарлем, где в театре «Аполлон» выступали Стиви Уандер, Уилсон Пикетт и Джо Текс. Примерно через двадцать пять лет я встретил Глорию и Эмилио Эстефан и сразу ощутил к ним родственные чувства – их кубинское происхождение позволило мне ощутить себя снова в Бронксе. Эта открытость любой культуре стала моим большим преимуществом, когда я возглавил транснациональную корпорацию, да и в моей личной жизни отразилась тоже. Моя первая жена была еврейкой, вторая – ирландкой, с долей африканской и венесуэльской крови, а та прекрасная женщина, рядом с которой я теперь просыпаюсь по утрам, Талия, родилась и выросла в Мехико. Поэтому, когда много лет спустя Майкл Джексон организовал пресс-конференцию, где назвал меня «расистом» и «дьяволом», это не имело никакого отношения к расе, раю или аду. Все дело было в артисте, который постепенно шел вразнос из-за неспособности смириться с сокращением продаж своих альбомов. Майкл нападал на руководство и таким образом искал способ разорвать свой контракт с Sony.
Зрелище это было печальным и жалким. Как глава компании, я остался над схваткой и, разумеется, никак все это не комментировал. Сейчас, когда Майкла уже нет, мало пользы для меня вновь поднимать этот вопрос. Но, будучи ближе знакомы со мной, вы знали бы, что я не такой человек, который станет уклоняться от этой темы. Это история моей жизни, и тут важно все хорошенько разъяснить. И я расскажу вам, что случилось на самом деле, только запаситесь терпением – мы постепенно дойдем и до этого.
А пока – не хотите ли вина?
Когда пишешь мемуары, приходится мысленно погружаться в прошлое, в те ранние моменты, которые помогли тебе стать тем, кем ты стал.
Для меня ключевым моментом оказалось то время, когда я рос в Бронксе. Когда я родился, у меня уже были две пятнадцатилетних сестры и одна тринадцатилетняя. С самого первого дня в крошечной квартирке, где мы жили, я все время слышал поп-хиты, гремящие по радио в их комнате. Едва научившись ходить, я замирал, только заслышав привлекательные звуки, – и моя мама точно это подметила. Она держала меня за руку, когда мы ходили по магазину Alexander’s у пересечения Большого бульвара и Фордхем-Роуд, и я просто останавливался и прислушивался к музыке, доносящейся из-за витрин магазинов вдоль улицы. Когда такое случалось, она не тащила меня в нетерпении за собой. Она тоже останавливалась и даже напевала для меня какую-нибудь мелодию.
Так много разнообразных звуков неслось из тех магазинов – ду-воп, сальса, рок, Синатра… А если выходить вечером в четверг, то можно было даже поймать живое выступление ансамбля Тито Пуэнте на бульваре. Вернувшись домой, я постоянно слышал, как мама поет, а сестры подхватывают, а по выходным отец брался за укулеле, а дяди – за гитары. С утра до вечера меня окружала музыка. Уже в два года я научился залезать на стул и молотить по клавишам нашего рояля.
Я стал еще лучше понимать идею «крутости», когда Dion and the Belmonts выпустили синглы I Wonder Why и Teenager in Love. Название этой группы сделало Белмонт-авеню в Бронксе настоящим монументом ду-вопа. Все наши друзья боготворили Диона Демуччи и, казалось, лично знали либо его самого, либо кого-то имеющего отношение к группе. Как сказал однажды Брюс Спрингстин, Дион определенно был сочетанием Фрэнка Синатры и рок-н-ролла. Элвис принадлежал всем. Но Дион был только наш.