Хитрая затея
Шрифт:
— А как вы, Алексей Филиппович, догадались, что она и Ташлина убила бы? — поинтересовался Крамниц, распорядившись насчёт чаю.
— Так по-другому тут никак быть не могло, — ответил я.
— Да, — кивнул пристав, — не могло. Но я-то только сейчас это вижу, а вам как удалось раньше разглядеть?
— Знаете, Иван Адамович, я просто обратил внимание, что гибель Ташлиной и Данилевича самую большую выгоду принесла именно баронессе, теперь уже можно считать, что бывшей. Куда больше, нежели Ташлину. Сами судите: со смертью Ташлиной её муж получил то лишь, что она увезла с собой из дому, а старинные ценности, что были при себе у Данилевича, достались Артману, то есть, считайте что баронессе. Рано или
— Да, Алексей Филиппович, это вы удачно подметили, — заключил пристав. — Удачно и верно.
Я промолчал. Иван Адамович, конечно, может хвалить меня сколько угодно, но сам я всю эту историю своей удачей никак не считал. Единственное, что мне тут можно было записать в неоспоримую заслугу, так это открытие воровства в Палате государева двора, да и то, Ташлину, Серову и Варчевскому удавалось проворачивать свои делишки только из-за полной расслабленности тамошнего начальства. А так… Нечем мне тут гордиться, вот прямо скажу — нечем.
Что ж, пусть так, но и устраивать перед Крамницем сеанс торжественного самобичевания я тоже не собирался. За чаем мы с приставом прикинули перспективы дела в суде и пришли к тому же, что я уже сегодня озвучил — почти что предрешённому смертному приговору Маргарите Альштетт и очень высокой вероятности того, что Евгений Ташлин столь незавидной участи избежит. Крамница такой расклад категорически не устраивал, и он поделился со мной своим коварным планом — пока у них в управе сидит представитель Палаты государева надзора, выйти через него на палатного советника Чарцева и уговорить его взять на себя обвинение в суде. Чарцев славился своей совершенной непримиримостью и изрядной удачливостью в судебных заседаниях, оправдательных постановлений после его речей присяжные не выносили ни разу, да и судьи обычно назначали наиболее суровые приговоры из предусмотренного законом выбора. Крамница я понимал — пусть сам Ташлин и не убивал, но, по справедливости, смертной казни был достоин никак не меньше своей подельницы. Я пожелал Ивану Адамовичу удачи, на том мы и расстались.
Извозчичья коляска, должен сказать, очень хорошо подходит для размышлений — обзор из неё при поднятом верхе возможен только вперёд, да и то перекрыт спиною самого извозчика, ничто не отвлекает, сиди да думай. По пути домой я вернулся к размышлениям о том, с чего бы это я попал в милость к царю нашему государю Фёдору Васильевичу? Ведь как ни крути, а после моего возвращения из Мюнхена царь будто ведёт меня за руку. Сразу определил в помощники майору Лахвостеву в расследовании истории с Усть-Невским маньяком, провёл дядю Андрея в старосты Боярской Думы, винтовки наши принял… Ну ладно, с винтовками там всё по делу, они и правда вышли хорошо, но дальше же опять — и с тестем моим государь обошёлся по-Божески, и с Александрой дело решил к общей пользе, и брату дозволил к Татьянке свататься, и мне Ташлина подбросил… Думать тут можно что угодно, но если это не очевидное благоволение, то я уж не знаю кто, но никак не меньше Папы Римского или японского императора. О том, что царь с меня за все эти милости потребует, я уже не раз и не два думал, но пока без особого успеха.
Что сразу приходило в голову — царю нужна моя отмеченность. Вот только не надо говорить, будто он не знает — как говорили в моём прошлом детстве, «верю-верю, сам болтун». Сам я о той отмеченности не каждый день и вспоминаю, каких-то особенных сверхспособностей за собой не замечал. Считается, отмеченным свойственна удачливость, это да, это есть, но опять же не сказать, что прямо что-то из ряда вон. Как царь эту мою удачливость мог бы использовать… Ну, тут, конечно, понапридумывать себе можно было много чего, но всё
Другие предположения, времени от времени посещавшие мою головушку, тоже так или иначе сводились к моей удачливости, а стало быть, и отмеченности. Перечислять их я, пожалуй, не стану, чтобы не позориться, но в том, что рано или поздно царское благоволение придётся отрабатывать, и отрабатывать старательно, я не сомневался. Насколько я успел узнать нашего государя, своего он не упустит, а своим он мог посчитать что угодно, и посчитать, прямо скажем, не без оснований. Но, как говорится, Бог не выдаст, свинья не съест, так что сильного страха по этому поводу у меня не было.
Остаток дня я провёл в отдыхе и расслабленности, которые посчитал пусть и кое-как, но заслуженными. Надо было готовиться к делам учебным — профессор Маевский согласился преподавать по моей методике и даже обещал привести полтора десятка учеников, ещё двое профессоров выразили желание наблюдать учебный процесс. Мне это встало в оплату университетского помещения и тетрадей с карандашами для раздачи ученикам, ну и, понятно, личного труда Михаила Адриановича. Правда, запросил он с меня на четверть ниже университетской платы за лекции, лишний раз показав свой интерес к моим трудам. Вот со следующего утра я как раз собирался вплотную заняться той самой подготовкой, но не вышло — утром ко мне пришёл царевич Леонид.
После обязательных посиделок с Варварой мне пришлось обстоятельно и подробно излагать царевичу дело Ташлина и его любовницы. Слушал Леонид о-о-очень внимательно, даже в книжечку иной раз что-то записывал. Почему царь захотел получить доклад не от меня лично, а через брата, я и предположить не мог, но он царь, ему виднее. Помимо доклада, я передал через Леонида просьбу устроить поручику Фильцеву опеку над племянником и племянницей, ежели он о том попросит, потому как матери они лишились, а вскоре и отец отправится то ли на каторгу, то ли на виселицу, то ли на плаху. Дети-то не виноваты, что им так не повезло с родителями…
Следующим днём я посетил генерала Бервальда, то есть, конечно же, поручика Фильцева. От особых подробностей я его избавил, назвав, однако, имена убийц его сестры и поинтересовавшись, собирается ли он опекать племянников. Поручик моему вопросу удивился, так что мне же пришлось и принести ему извинения за то, что невольно усомнился в его родственных чувствах. Впрочем, меня это вовсе не расстроило — с извинений от меня не убудет, а устроенная судьба детей того стоит.
Сам генерал напомнил о статье о национальной безопасности для «Военного вестника», отвертеться у меня никаких возможностей не оставалось, так что пришлось пообещать, что к концу мая сделаю.
Домой от генерала я пошёл пешком, наслаждаясь ярким солнечным денёчком и предаваясь размышлениям о человеческой хитрости на примерах Ташлиных, Данилевича, баронессы, да и себя самого тоже. Что ж, в который уже раз убеждаюсь, что хитрость хитрости рознь…
[1] См. роман «Семейные тайны»
Эпилог
Суд над Евгением Ташлиным, Маргаритой фон Альштетт и Эльзой Липпе стал главным событием весны в московской жизни. Поскольку участие моё в открытии воровства Ташлина не имело надлежащего оформления установленным порядком, то и давать показания мне не пришлось — их представляла Палата государева надзора. Правда, дело о воровстве быстро выделили в отдельное производство, так что после суда по обвинению в убийствах Ташлиной и Данилевича Ташлину предстояло сменить на скамье подсудимых общество баронессы и Эльзы на компанию Серова и Варчевского.