Хивинские походы русской армии
Шрифт:
На Эмбе присоединился к отряду родоначальник назаровцев, султан Айчуваков, доставивший несколько сот верблюдов, которые у него и наняты. Он рассказал, что впереди к Чушка-Кулю и далее на Устюрт такие снега, что идти положительно невозможно. Ему не поверили и запретили разглашать это в отряде.
Прийдя на Эмбу, Перовский застал там цингу и оспу, да и в главном отряде больные были в беспомощном положении: лекарств на морозе нельзя было приготовлять, так как вода замерзала, да они и не действовали на биваках под открытым небом, а держать больных в землянках было и того хуже.
Перовский прекратил всякое сношение отряда с эмбенским гарнизоном, для чего и поместился на биваках на пушечный выстрел от укрепления.
Находясь в крайне удрученном состоянии и виня себя за увлечение поэзией, как он называл теперь зимний
Однако во время ночной прогулки он услышал разговор в солдатской юламейке о том, что вот «орел-то наш черноокий захирел… от пищи отстал… никого к себе не допущает…» и что «это беда! коли сам помрет — пропадут тогда и наши головушки». Это воскресило его. Он узнал, что его не проклинают, а жалеют. Пославши за Никифоровым, он спросил его о состоянии духа офицеров. Тот сообщил, что образовалось собственно две партии: Циолковский со своими доказывает необходимость немедленно срыть укрепления и идти назад, а Молоствов, напротив, находит, что пройдя только одну треть пути и даже не исследовав Устюрта, возвращаться ни с чем в Оренбург будет прямо постыдным для русского имени делом; только последняя крайность, только доказанная опытом невозможность идти далее можеть служить оправданием и снять с отряда пятно… а до последней крайности еще не дошли.
Обрадованный этим Перовский крепко поцеловал Никифорова и решил идти далее к Ак-Булаку или Чушка-Кулю, поручив первую колонну Молоствову. Однако почти накануне выступления Молоствов, напившись кофею у Циолковского, внезапно заболел… Колонна была поручена Циолковскому. Обойти его было нельзя, так как и Толмачев был болен с самого Биш-Тамака, не владея сильно простуженными ногами.
Простуда была главная и почти неизбежная в этом походе болезнь после трудного перехода по глубокому снегу, работы при вьючке и развьючке верблюдов, рытья снегу для добывания топлива и проч.; вспотевшие солдаты садились на верблюдов [24] или, придя на ночлег, торопились скорее лечь спать (генерал-марш били в 2 часа утра), другие же становились на часы, остывали и иногда отмораживали себе члены или получали простудные болезни, лечить которые было тем мудренее, что потогонные и другие подобные средства вовсе не могли быть употребляемы на морозе, и кроме того заболевшие большею частию умирали скоропостижно.
24
Даже лаучи-верблюдовожатые, жалевшие своих верблюдов, шли пешком, но, видя труды пехоты и затруднительность движения пешим людям, охотно помогали солдатам взлезать на верблюдов, говоря, что пора бы уже простить пехоту и дать ей лошадей. Они полагали, что пехота в наказание за что-либо осуждена идти в Хиву пешком.
Решившись, несмотря ни на что, продолжать движение, Перовский отдал приказ, чтобы все офицеры кинули в укреплении все, без чего только могут обойтись, чтобы по недостатку верблюдов не пришлось кинуть добро свое на дороге. Сам Перовский хотел было показать пример, кинуть весь свой обоз и записаться в солдатскую артель, но потом оказалось множество лишних верблюдов, занятых только юпамейками и разным скарбом лаучей. Вообще с верблюдами возня была немалая: лаучи их подменяли — нанимаясь, показывает одного, а как надобно выступать, является с другим, плохим, или с верблюдицей, которая на походе жеребилась и делалась негодною под вьюк. Бирки и метки, надевавшиеся на шею верблюдов в видах противодействия плутовству, киргизы срывали на топливо. Под конец пришлось таврить, но и на тавренных верблюдах лаучи бегали по ночам из отряда!..
Выступление назначено было в первых числах января. Незадолго перед тем сделан был опыт передачи приказаний морскими ночными сигналами. Степь оказалась не совсем похожею на море, и люди, назначенные наблюдать сигналы, должны были долго отыскивать место, откуда они могли быть видны, да и караулить сигналы делалось такою тяжелою обязанностию, что кто-то из начальствующих просил даже ввести еще один сигнал, означающий: «Больше сигналов
Отряд начал выступать с 31 декабря, а 16 января выступила последняя, четвертая колонна. Расстояние от Эмбенского укрепления до Ак-Булака, всего 160 верст, пройдено было колоннами более, нежели в 15 дней; несмотря на то, потеря в верблюдах была чрезвычайна и с каждым днем возрастала.
Выступив за линию, отряд имел около 10 400 верблюдов. Из Эмбенского укрепления отряд, с 2-месячным продовольствием для людей и с дачею по одному гарнцу в день овса на лошадь на то же время, с трудом поднялся на 8900 верблюдах, а на Ак-Булаке (т. е. еще не пройдя и половины пути до Хивы) годных для подъема тяжестей верблюдов оказалось всего 5188, из остальных, совсем изнуренных на переходе от Эмбы к Ак-Булаку, пало 1200 верблюдов, до 1000 верблюдиц ожеребились и также скинуты со счета, а прочие из приставших так ослабели, что за негодностию были брошены на дороге. Даль очерчивает верблюда такими словами: «Верблюд индюшка, животное кволое, нежное, любит тепло, гибнет от стужи».
Для облегчения пути верблюдам старались проложить им утоптанные дорожки, для чего колонны шли всего в 4 и редко 8 рядов; сверх того, впереди вьючных верблюдов шла конница и пролагала тропинки, а в глубоких местах коннице приходились проезжать даже по нескольку раз взад и вперед по одной и той же тропе; местами расчищали путь даже лопатами, но, несмотря на все это, верблюды падали беспрестанно, останавливая движение колонн. Приходилось перевьючивать, утопая в снегу по колено, а местами и по пояс, что приводило людей в изнеможение; упавший же верблюд редко вставал. Для обхода его приходилось протаптывать или прочищать новые дорожки. Артиллерию пришлось уже везти на лошадях, а по временам из снегу вытаскивали ее и на людях, причем полозья уже пришлось бросить, так как по глубине и рыхлости снега колеса оказались удобнее.
Неизвестно, от солонцеватости ли здешней местности, или от предшествовавших оттепелей, свойство снега было здесь необыкновенно: в одних местах поверхность снега была мягкая, как и везде у нас, и легко подавалась от давления копыт или колес, в других, напротив, была почти так тверда, как лед; лошади, верблюды, даже 12-фунтовые орудия держались на поверхности снега, а затем нередко вдруг проваливались, отчего вытаскивание верблюдов, саней, повозок и артиллерии по таким местам сопряжено было с чрезвычайными трудностями. Все овраги, даже самые глубокие, были занесены снегом доверху, так что и отличить их от степи было невозможно, пока не провалится туда верблюд или фура. Во избежание таких провалов для артиллерии умудрились накладывать поверх снега настилку понтонных мостов и по ней уже перевозить орудия. Верблюды и лошади подрезывали себе ноги, и оттого в иные дни отряд проходил не более 4 верст, оставляя на месте упавших верблюдов и свалившиеся тюки. В бураны же теперь не было никакой возможности двигаться: так, в первые четыре дня выступившая вперед колонна за буранами прошла всего 20 верст, бросив на пути, за невозможностью везти, множество саней и колесных повозок, которые последующими тремя колоннами употреблялись на топливо.
Перовский выехал из Эмбенского укрепления на другой день по выступлении последней колонны, т. е. 17 января 1840 г., и не верхом уже, а в теплом возке. Обогнав все колонны и осмотрев их, он сам убедился, да и начальники колонн уверяли, что отряду не дойти. Еще до выезда с Эмбы он писал министру иностранных дел (шифрованная депеша 5 января 1840 г.): «Опасаюсь, что вынужден буду бросить понтоны, лодки, все повозки»… Теперь он видел, что придется бросить и запасы. Догнав передовую колонну Циолковского, главнокомандующий узнал, что штабным буфетом никто из офицеров не пользуется, так как он наполнен всегда гостями Циолковского, ссыльными поляками унтер-офицерами, и что от своей обычной расправы нагайками за каждый пустяк он все еще не отказался.
На ночлеге Перовский пригласил к себе в кибитку Циолковского, но содержание беседы осталось тайною. Только конец ее, при выходе Циолковскаго из кибитки, слышали часовые. Циолковский сказал что-то угрожающим тоном на иностранном языке. Перовский отвечал ему по-русски: «Я не боюсь вас, генерал: я ведь не пью кофе»…
На другой день отдан был приказ о том, что колонна поступает в личное командование главнокомандующего, и с тех пор Циолковский оставался не у дел до возвращения в Оренбург.