Хлебный вопрос. Юмористические рассказы
Шрифт:
Признаюсь, уж этого-то я от нее не ожидал!
Позвали обедать, но я не пошел вниз к столу, чтобы не встретиться с Анной Ивановной, а сказал горничной, что мне нездоровится, и просил подать мне чего-нибудь поесть наверх.
Захватить завтра с собой в город велосипед, который когда-то мне Анна Ивановна подарила, и продать его, а то, чего доброго, она сама продаст его.
Больше не о чем писать. Погода у нас стоит прескверная, холодная, дождливая. У меня ноет зуб и, кажется, начинается флюс. Щека припухла.
Жму руку.
Твой Глеб.
Драгоценный
Писал тебе вчера, пишу и сегодня. Не могу воздержаться, чтобы не сообщить тебе о выходящем из ряда вон возмутительном факте. Ты помнишь, я писал тебе, что Анна Ивановна подарила мне велосипед, что я начал учиться ездить на нем, но научиться не мог, ссадил себе лицо о дерево и бросил. Ввиду того, что велосипед мой стоит без употребления, я решил его продать. Сегодня утром, отправляясь в город, я решил и велосипед захватить с собою, отвезти его в городскую квартиру и поручить дворнику его продажу. Прекрасно. Зашел за велосипедом в экипажный сарай и что же вдруг узнаю? Анна Ивановна уже продала его какому-то гимназисту, которого рекомендовал ей Урываев.
Каково это тебе покажется! Не правда ли, что все это более чем возмутительно? Сначала подарить вещь, а потом продать ее, не спросясь у того лица, кому она подарена! Странно, дико, нагло. После этого и мне следует продать те каминные часы, которые я подарил Анне Ивановне, купив их у Прасковьи Федоровны, что я и сделаю. Пускай будет невестке на отместку.
Сегодня вечером вниз из своего мезонина не сходил ни к чаю, ни к обеду. Не желаю встречаться с Анной Ивановной. Чувствую, что из-за этого велосипеда наговорю ей дерзостей.
Будь здоров, а надо мной не смейся, а пожалей меня.
Твой Глеб.
Здравствуй, милый и добрый Ипполит Иванович!
Судьба так решила, что в каждом письме я должен сообщать тебе о возмутительных вещах. Вот и сегодня. Знаешь, я получил от Анны Ивановны выговор. День сегодня прекрасный, жаркий, чисто тропический. Благорастворение воздуха полное, цветы благоухают, птички поют, и порешил я в город на постройку не ехать, а провести день на лоне природы, что и сделал. Утром ходил в Лесной парк, позавтракал в скверненьком ресторанчике яичницей и вернулся домой, к себе в мезонин. Вдруг входит Анна Ивановна и дает мне выговор, что я не поехал в город на постройку. «Так, – говорит, – управляющие не делают. Или заниматься делами, или уж вовсе отказаться от места – вот что я вам советую», – проговорила она, круто повернулась и вышла из кабинета, прежде чем я успел ей что-нибудь ответить.
О, это происки казака Урываева, я сейчас вижу!
Разумеется, я тотчас же оделся и поехал в город, в наш дом, откуда и пишу тебе это письмо. Проживу здесь несколько дней, а потом только по вечерам на ночлег буду ездить на дачу, а на целые дни оставаться только по праздникам.
Вот в каких я теперь тисках живу. А все проклятая малоохтинская вдова Акулина Алексеевна, чтоб ей ни дна ни покрышки! Она мне заварила эту кашу. После ее скандального визита к нам на дачу начали сыпаться на меня все эти невзгоды. Попадись она мне теперь! Отчитаю я ее как следует!
Жму руку.
Твой Глеб.
Четвертый день живу я в городской квартире, друже Ипполите! Здравствуй!
Не могу удержаться, чтоб не сообщить тебе о курьезном факте. Два дня я горел таким нетерпением отчитать малоохтинскую вдову Акулину, что не утерпел и поехал сам к ней на Охту. Приехал и застал дома. Хотел ей выговаривать, но она с такою радостью бросилась ко мне на шею, так заплакала, что у меня и язык прилип к гортани. Признаюсь, я и сам расчувствовался. Вот уже около месяца, как я вижу только дутое лицо Анны Ивановны, терплю от нее неприятности, получаю выговоры, а тут женщина встречает меня с распростертыми объятиями. Я был тронут. Кончилось тем, что на столе появилась закуска, закипел самовар, появились наливки всех сортов, и в полном благодушии просидел я у Акулины чуть не до утра.
И что за радушная женщина! Не знала, чем и угодить. Домой мне навязала и колобок сливочного масла своего изделия (у ней две коровы, и она торгует молоком), и свежих яиц корзиночку, и бутылку наливки, и целую четверть молока. Насилу довез я к себе на Большую Мастерскую всю эту провизию!
С Акулиной у меня теперь полное примирение. Разумеется, мы с ней здорово клюкнули, я ей рассказал все, все и не жалею, ибо это вполне достойная женщина.
Пишу тебе это письмо, а у самого башка так и трещит после вчерашнего. Отпиваюсь молоком, которое привез вчера от Акулины. Кончу и думаю проехаться куда-нибудь на острова, подышать воздухом.
Будь здоров.
Твой Глеб.
Вот как я зачастил к тебе письмами, друг любезный Ипполит! Третье письмо на одной неделе. Это письмо посылаю уже с дачи.
Что за коварная женщина эта Анна Ивановна! Представь, она подарила те каминные часы, которые я ей подарил, казаку Урываеву. Сегодня я стал искать эти часы в городской квартире, чтобы продать их назло ей, в отместку за ее продажу подаренного мне велосипеда, но часов не нашел. Спрашиваю о них старшего дворника, охраняющего нашу квартиру, – отвечает, что часы эти Анна Ивановна увезла на дачу. А на даче часов нет. Сегодня, вернувшись из города, я прохожу мимо открытых окон дачи Урываева и вдруг вижу, что эти часы стоят у него на столе. Черт знает, что такое! Это уж из рук вон. Какова женщина!
Но нет, я ей чем-нибудь другим отомщу! И ей, и ему, то есть Урываеву. Представь себе, этот казак разговаривает со мной уже свысока, подает мне вместо руки два пальца и сообщил мне сегодня, что приедет в дом проверить, так ли у меня все идет хорошо на постройке, как я рассказываю. А Анна Ивановна сидит и поддакивает: «Да, да, покажите завтра Ивану Ивановичу все до мельчайших подробностей. Пусть он посмотрит. Ум хорошо, а два лучше».
Останусь завтра ночевать в городе и закачусь вечером к Акулине на Охту. Надо отдохнуть душой и сердцем, а то так тяжело, так тяжело.
Конец ознакомительного фрагмента.