Хлыст
Шрифт:
Уходя от преследований, последователи радикальных сект основывали свои утопические коммуны в Польше, России и Америке. На юге России и в Поволжье процветали большие колонии меннонитов, ведшие свое происхождение прямо от анабаптистов. Общины моравских братьев в Радичеве под Черниговом и гернгутеров в Сарепте под Царицыном благополучно существовали в России на протяжении большей половины 19 века [33] . Самой крайней по своим практикам была радичевская колония, восходившая к общине 16 века, когда гуттериты бежали в Моравию. Когда они добрались до Украины, русский маршал Петр Румянцев-Задунайский предоставил им убежище в своем имении; позднее они получили и государственную землю. В 1869 году этих колонистов в России описывали как «практиков, занятых вековой попыткой основать человеческое общежитие на иных началах, […] более или менее противоположных тем, которые усвоены западно-европейской гражданственностью» [34] . Члены радичевской общины производили все работы сообща под руководством старшины, который избирался пожизненно. Они жили в общем доме, помещения которого были специализированы по полу и возрасту. Здесь реализовались общность имуществ и коллективный характер потребления. Весь жизненный цикл строго регламентировался. Люди жили в одном Братском доме — женщины отдельно, мужчины отдельно, по полтора десятка человек в комнате. «На каждых двух назначается по одной кровати», — сообщал свидетель. В отличие от ничем не регламентированных гомосексуальных отношений, гетеросексуальные контакты строго ограничивались. Для женатых пар были устроены специальные комнаты «временного пребыванья»; печей в них не было и жить в них было нельзя, а можно было, с разрешения общины, встречаться с целью размножения. Дети жили разделенные по возрастам под присмотром нянек; их отношения с родителями жестко ограничивались: «Матерям и отцам не воспрещается в свободное время приходить к детям», — гласили правила общины [35] . По выразительным словам очевидца, членов общины отличали «однообразие и безответная кротость» [36] . В более крупной общине гернгутеров не было полной социализации собственности, но личная жизнь членов находилась под контролем общины. Браки заключались «по усмотрению общинного начальства», причем «выбор невесты определялся по жребию» [37] .
33
Клибанов. Народная социальная утопия в России. Период феодализма, 68.
34
А. Клаус. Наши колонии. Санкт-Петербург: типография В. В. Нусвальта, 1869, 1, 25.
35
Там же, 36.
36
Там же, 51.
37
Любопытно сравнить между собой два описания гуттерского братства, разделенные столетием. Русский историк Клаус в 1869 году считал, что братья оказались «плохими психиатрами»: они так и не поняли, что человеческая природа не может обойтись без семьи, частной собственности и свободы выбора. Советский историк Клибанов в 1978, основываясь на точно тех же фактах, писал о гугтерской общине с умилением и едва ли не с восхищением. Ученик Бонч-Бруевича, Клибанов оставил научное наследство, в котором множество уникальных находок интерпретировалось в свете веры в особую предрасположенность русского народа к коммунизму: А. И. Клибанов. Реформационные движения в России в 14-м — первой половине 16-го вв. Москва: АН СССР, 1960; он же. История религиозного сектантства в России. Москва: Наука, 1965; он же. Из воспоминаний о В. Д. Бонч-Бруевиче — Записки отдела рукописей ГБЛ, 1983, 44, 66–88; он же. Народная социальная утопия в России. Период феодализма; он же. Народная социальная утопия в России. 19-й век. Москва: Наука, 1978.
Генеалогическое
Разница между Апокалипсисом и революцией — в субъекте действия, божественном в первом случае, человеческом во втором; но не в объекте и не в способе. Иными словами, разница в том, откуда предполагается импульс и от чьего имени вершится суд, но не в том, что и как подвергается переменам. Посетив Советскую Россию в 1920-х, немецкий филолог и историк Рене Фюлоп-Миллер описал происходившее там как победу воинственной хилиастической секты; в его воображении стояла картина Мюнстера. В своей книге Дух и лицо большевизма он иллюстрировал свое понимание множеством красноречивых, отчасти правдивых, отчасти вымышленных наблюдений [38] . Подобные же интерпретации созревали в эмиграции [39] . Г. Федотов в 1927 понимал судьбу России очень похоже на Фюлоп-Миллера: «по своей структуре революционный […] марксизм является иудео-христианской апокалиптической сектой» [40] . Мы увидим, что концепция русской революции как победы особой религиозной традиции развивалась в таких литературных памятниках эпохи, как Апокалипсис нашего времени Розанова, Чевенгур Платонова, Дневники Пришвина, Кремль Всеволода Иванова. В 1932 автор эмигрантского журнала Новый град рассуждал:
38
Rene Fuelop-Miller. Geisl und Gesicht des Bolschevismus. Zurich: Amathea-Verlag, 1926 (английский перевод: Rene Fuelop-Miller. The Mind and Face of Bolshevism. New York: Harper, 1965). Этот автор и издатель, писавший также о Достоевском и Распутине, оказал влияние на ряд западных интеллектуалов, и в частности на Фрейда; см. о нем: James Rice. Dostoyevsky and the Healing Art. Ann Arbor: Ardis, 1985, 218–219.
39
Особенно у Бердяева; см. далее, часть 2.
40
Е. Богданов (Г. Федотов). Трагедия интеллигенции — Версты, 1927, 2, 177.
Сектантство более психологично, чем православие […] Новая религиозная интеллигенция, формирующаяся в Советской России, […] психологически близка сектантству […] (Это) толкает многие ветви сектантства на путь быстрого сближения с развивающимися процессами до полной ассимиляции с ними. Эмоциональная романтика социально окрашенных сектантских чаяний соприкоснулась с эсхатологической одержимостью коммунизма [41] .
Среди современных историков большевизма и советского коммунизма идея о религиозных корнях русской революции не является доминирующей. Политическая история не знает реального — массового, действенного, вооруженного — участия русских сект в революционной борьбе. Возможно, однако, что проблема лежит глубже. История идей потому и интересна как таковая, что идеи не являются отражением реальности. Идеи принадлежат к миру воображаемого и в этом своем качестве обладают странной способностью изменять реальность. Когда такое вмешательство идей в жизнь приобретает особо крупные размеры, это называют революцией. Русская литература, философия и политическая мысль — не зеркала русской революции; скорее наоборот, революции совершались в текстах, а оттуда смотрелись в свое историческое отражение, тусклое и всегда неверное. Поэтому история текстов, разразившихся революцией, имеет самостоятельное значение. Среди прочего имеют значение и те идеи, проекты, обещания, которые вообще никогда не осуществлялись в политической действительности. Возможно даже, что такого рода фантазии имеют самое большое значение. Именно они привели тех, кто принимал их за реальность, к созданию новой реальности, радикально отличной от знакомых им реальностей, в том числе и от реальностей их воображения. В этих терминах, которые сегодня ассоциируются с Жаком Лаканом, революция есть переход Воображаемого в Реальное [42] . Механизмом такого перехода является символизация обоих, Воображаемого и Реального. В области Символического они поначалу и встречаются: в текстах, написанных кабинетными интеллектуалами; в сознании их читателей, будущих лидеров революции; в публичной сфере, в которой обращаются массы. В конце концов дело доходит до Реального, той самой истории, в ходе которой изменяется жизнь всех — авторов и читателей, лидеров и масс.
41
И. Лаговский. Бог и социальная правда в СССР — Новый град, 1932, 4, 45.
42
Важным и забытым опытом психоаналитического понимания революции является статья Николая Осипова «Революция и сон» — Научные труды Русского народного университета в Праге, 1931, 4, 175–203; подробнее см.: А. Эткинд. Эрос невозможного. История психоанализа в России. Санкт-Петербург: Медуза, 1993, гл.6 (Alexander F.tkind. Eros of the Impossible. The History of Psychoanalysis in Russia. Boulder-London: Westview, 1997).
Явную и общепризнанную роль религиозные секты играли в английской и американской революциях, а не во французской и русской [43] ; но революционная роль кальвинизма, квакерства, пуританизма питалась не Апокалипсисом. Макс Вебер описал пуритан и близкие к ним протестантские секты как аскетические религии индивидуального спасения [44] . В противоположность этому, апокалиптическая вера есть вера в коллективное Преображение. Этим она противостоит протестантской этике, которая полагается на индивидуальное спасение человека через его внешнюю деятельность. Дух капитализма и определяется, по Веберу, переходом от идеи чудесного, коллективного, внешним образом определенного спасения — к спасению личному, внутренне детерминированному и рационально-постижимому. Поэтому апокалиптические секты противоположны духу капитализма, хотя и могут иногда вступать в союз с силами, пролагающими ему дорогу; так английские рантеры на время революции присоединились к пуританам. Взаимное тяготение хилиазма и коллективизма [45] представляет собой важный феномен социологии религии, нечто противоположное веберовскому описанию протестантской этики. Если протестантские секты связаны с духом капитализма, то апокалиптические секты Нового времени — с борьбой против него; с надеждой на новый порядок, который придет ему на смену; и с попытками строить такой порядок, не дожидаясь Второго Пришествия или, наоборот, уже дождавшись его в собственной деревне. Капитализм оказался эффективным средством против Конца Света. Но те, кто не ценит плоды цивилизации и не верит в Дух капитализма, использовали и продолжают использовать образы Апокалипсиса как оружие борьбы. Хилиазм созвучен революции, а не труду, направленному в будущее; духу коллективной дисциплины, а не индивидуальной инициативы; и харизматическому лидерству. Идея коллективного спасения разворачивается в нарративах всеобщего преображения, тотальной революции, культа вождя, конца истории, суперкарнавала.
43
См.: James H. Billington. Fire in the Minds of Men. Origins of the Revolutionary Faith. New York: Basic Books, 1980; специально о мистических идеях английской революции: Michael Walzer. The Revolution of the Saints. A Study in the Origins of Radical Politics. Cambridge: Harvard University Press, 1965; об американских утопических коммунах до и после революции: Lawrence Foster. Religion and Sexuality. Three American Communal Experiments of the 19th Century. New York: Oxford, 1981; Yaacov Oved. Two Hundred Years of American Communes. New Brunswick: Transaction Books, 1988.
44
M. Вебер. Протестантская этика. Москва: Прогресс, 1987; он же. Протестантские секты и дух капитализма — в его кн: Избранные произведения. Москва: Прогресс, 1990, 273–302.
45
В славистике эта проблема исследована Оге Хансен-Леве; см.: Aage A. Hansen-L"ove. Ароkalyptik und Adventismus in russischen Symbolismus der Jahrhundertwende — R. G. Grubel (Hg.). Russische Literatur an der Wende vom 19. Zum 20. Jahrhundert. Amsterdam/Atlanta, 1993, 273.
В Социологии религии Вебер трактовал православие как одну из «братских религий», которые полагаются на любовь к ближнему, а еще больше на любовь к ближним, как на залог спасения. Братские религии ведут к феномену, который Вебер обозначал цитатой из Бодлера: «священная проституция души» [46] . Кальвинизм с его идеей личного отношения с Богом ведет к эгоцентризму спасения, не менее поэтически формулировал сам Вебер. Читая русские романы, он чувствовал: «нам так тяжело понять самых выразительных их героев именно потому, что в основе лежит простая и древняя христианская идея о том, […] что любовь к ближнему, кто бы он ни был […], ведет к порогу вечного и святого» [47] . Воспитанный кальвинистом, Вебер признавался в своей чуждости этой идее. Но из собственного душевного кризиса он нашел выход в интересе к русским реальностям, литературным и политическим. Собрание его статей о революции 1905 года составляет объемистый том [48] . От своих русских студентов в Гейдельберге Вебер получил живую информацию о «русском мистицизме», более всего о Толстом и Владимире Соловьеве. Он толковал русские романы вместе с изучавшим их тогда Георгом Лукачем и даже выучил русский язык так, что читал на нем первичные источники [49] . В своем увлечении Россией он следовал за поздним Марксом и оказался параллелен Фрейду, пойдя дальше их обоих [50] . Незадолго до своей смерти он собрался заняться изучением русских сект и затребовал нужные материалы [51] . В своей духовной эволюции Вебер отходил от апологии рационализма и искал более мягкие или, возможно, синтетические подходы к социологии современности [52] .
46
О напряжении, которое Вебер чувствовал между религиями спасения и культурными ценностями, см.: Marianne Weber. Max Weber. A Biography. Translated by Harry Zohn. New Brunswick: Transaction, 1988, 323.
47
Max Weber. Gesammelte Aufsatze zur Soziologie und Socialpolitic. Tubingen, 1924,469–470.
48
Max Weber. Zur Russischen Revolution von 1905. Tubingen: Mohr Verlag, 1996.
49
Arthur Mitzman. The Iron Cage. An Historical Interpretation of Max Weber. New Brunswick: Transaction, 1985, 272; Marianne Weber Max Weber. A Biography. 327.
50
Об отношении Маркса к России см.: B. Naarden. Marx and Russia — History of European ideas, 12, 6, 1990, 783–797; об отношении Фрейда к России см.: Эткинд. Эрос невозможного. История психоанализа в России, гл.4; James L. Rice. Freud’s Russia. National Identity in the Evolution of Psychoanalysis. New Brunswick: Transaction Publishers, 1993.
51
H. С. Плотников, М. А. Колеров. Макс Вебер и его русские корреспонденты — Вопросы философии, 1994, 2, 74–78.
52
Mitzman. The Iron Cage; LA. Staff. Fleeing from the Iron Cage. Culture, Politics and Modernity in the Thought of Max Weber. Berkeley: University of California Press, 1989. Новые интерпретации веберовской социологии религии см.: Bryan S. Turner. Max Weber. From History to Modernity. London: Routledge, 1992; Ernest Gellner. Postmodernism, Reason and Religion. London: Routledge, 1992.
В очерке 1909 года Народное хозяйство и религиозная личность Сергей Булгаков пересказывал Протестантскую этику Вебера, чтобы перейти к изложению собственного кредо.
Нельзя не выразить сожаления, что подобного рода исследования почти совершенно отсутствуют относительно русской хозяйственной жизни […] Известна, например, особенно близкая связь русского капитализма со старообрядчеством […] Особенно интересно было бы специально выяснить экономические потенции православия [53] .
53
С. Булгаков. Народное хозяйство и религиозная личность — в его кн.: Сочинения. Москва: Правда, 1993.
Задача важная, но трудная именно потому, что Булгакова вел образец Вебера. В ключевых соотношениях между покаянием, мирской деятельностью и спасением православие и кальвинизм скорее противоположны друг другу. Развернутый православный ответ на Протестантскую этику Вебера был дан Булгаковым в Философии хозяйства. В терминах социологии религии, ответ был коллективистским и трансформистским. Булгаков верит и пишет как пророк общего спасения, виртуоз братской религии. Хозяйство, по Булгакову, — коллективное мистическое тело. Индивиды тут совсем не различаются друг от друга. Цель этого единого тела, или единой души, формулируется в терминах финального события — как борьба со смертью, очеловечение природы, подготовка к воскресению. Основа этих рассуждений — «философия общего дела» Николая Федорова, беспрецедентно радикальная, и соответственно фантастическая, попытка альтернативы капитализму [54] . Булгаков возвращал этот секуляризованный проект коллективного спасения-преображения обратно в православный контекст.
54
Н. Ф. Федоров. Философия общего дела. Под ред. В А Кожевникова и Н. П. Петерсона. Верный, 1, 1906; 2, 1913. О проекте и его восприятии см.: M. Hagemeister. Nikolaj Fedorov: Studien zu Leben, Werk und Wirkung. M"unchen: Sagner, 1989.
Федоров учил о близкой «победе над смертью» как о самодеятельном апокалиптическом акте, который будет произведен техническим гением человека. Этот проект на новом техническом языке выразил центральный принцип утопии и подлинную цель революции; суть великой мечты была, однако, все той же. По Федорову, люди вот-вот объединятся в общем деле, победят смерть, избавятся от пола, воскресят предков — и все благодаря науке; осуществлять науку на деле будет, впрочем, армия. Русская революция воспроизводила страшный суд и попыталась перейти к воскресению праведников; именно здесь, на выходе из Мавзолея, ее подстерегла неудача. Федоров был самым решительным из теоретиков русской революции; его проект вообще самый крайний из теоретически возможных. Понятно, что у него было много колеблющихся сторонников; к ним в разное время принадлежали ключевые литературные фигуры, от Толстого и Достоевского до Маяковского и Платонова. Последователи Федорова изучены [55] ; этого нельзя сказать о его источниках. Среди московских сектантов были известны ‘бессмертники’, которые считали, что если не верить в то, что умрешь, то не умрешь [56] ; документированы они, однако, лишь после того, как была написана Философия общего дела.
55
Irene Masing-Delich. Abolishing Death. A Salvation Myth of Russian Twentieth-Century Literature. Stanford: Stanford University Press, 1992.
56
А. С. Панкратов. Ищущие Бога. Очерк современных исканий и настроений. Москва: скоропечатня А. А. Левенсон, 1911.
Между тем намерение Сергея Булгакова разобраться в «особенно близкой связи» между старообрядчеством и капитализмом осталось неосуществленным. Наделе старообрядцы, придерживавшиеся крайних вариантов апокалиптической веры и этим выражавшие, как полагали они сами, дух восточного христианства, оказались эффективными и удачливыми капиталистами. Эти парадоксальные отношения интересны с любой точки зрения. Вебер собирался исследовать их, но ему помешала смерть [57] . Проект Философии хозяйства был подорван недоверием автора, бывшего марксиста, будущего священника, к обоим ключевым предметам, капитализму и старообрядчеству. Хотя в парижской эмиграции отец Сергей Булгаков спорил с хилиастическими крайностями, он знал: «религиозно-революционное апокалипсическое ощущение „прерывности“ роднит меня с революцией, и даже — horribile dictu — с русским большевизмом» [58] .
57
Классической работой, в которой веберовское понимание протестантской этики соотносится с русским старообрядчеством, является: Alexander Gerschenkron. Europe in the Russian Mirror. Cambridge University Press, 1970, ch.2. He найдя в учении старообрядцев догматических идей, сходных с кальвинизмом, гарвардский экономист делал вывод об ограниченности веберовской модели раннекапиталистического развития.
58
С. Булгаков. Автобиографические заметки. Царьград, 1923, 78; horribile dictu — страшно сказать.
Знаменитая книга Вебера Протестантская этика и дух капитализма полна восхищения перед религиозными пророками буржуазной эпохи; но она заканчивалась грустным сравнением современного человека с узником, запертым в железной клетке правил, обязанностей и одиночества. Моя книга об этике русских сект и духе модернизма тоже будет заниматься интересными людьми и еще более интересными текстами; но их религия социального апокалипсиса, коллективного спасения и харизматического лидерства создала железные клетки иной природы. Федор Степун, ходивший на семинары Вебера в Гейдельберге, в своей попытке понять большевизм указывал на связь «мистической бесформенности русского пейзажа» с «сектантским фанатизмом коммунизма» [59] . Вряд ли Вебер удовлетворился бы констатацией этих полярных сил, со странной легкостью сомкнувшихся между собой. Скорее он подверг бы новому анализу апокалиптические движения прежних эпох и, воспроизводя ход Фюлоп-Миллера, на этой основе попытался бы понять большевизм. А может быть, по-новому оценил бы и протестантскую этику, осознав, насколько железная клетка как метафора лучше той же клетки как реальности.
59
Ф. Степун. Мысли о России — Современные записки, 1927, 33, 361.