Хлыст
Шрифт:
Уже следующее поколение быстро теряло понимание смысла «верований Блока». Любовь, с которой относились к Блоку современники, сразу же сменилась отчуждением. Мемориальная речь Бориса Эйхенбаума была наполнена горьким чувством свершающегося «Возмездия Истории». В смерти Блока он видел приговор революционному мистицизму его поколения, «идиллической философии перманентного бунта». В связи со своей теорией литературных поколений, Эйхенбаум находил ключ к поздней блоковской прозе в рассказе Русские денди — «самом жутком из всего, написанного Блоком» [1113] . Возможно, отвращение к мистике помешало Эйхенбауму увидеть жуть в Катилине, где он, в противоречии с собственным видением Блока, находил лишь формальное упражнение в «прикладном символизме». Осип Мандельштам знал, что «стихи Блока дают последнее убежище младшему в европейской семье сказанию-мифу» [1114] , но не уточнил, что имел в виду; любимые идеи Серебряного века уже в 1922 году представлялись ему «дамской ерундой» [1115] . Вальтеру Беньямину Блок был известен «своими гениальными, но в высшей степени насильственными попытками соединения религиозной мистики с экстазом революционных действий» [1116] .
1113
Б. М. Эйхенбаум. Судьба Блока — в его кн.: Сквозь литературу. Ленинград, 1924; цит. по републикации: Mouton: Gravenhage, 1962, 229.
1114
О. Мандельштам. А. Блок — Россия, 1922, 1, август, 28.
1115
О. Мандельштам. Слово и культура. Москва: Советский писатель, 1987, 255.
1116
В. Беньямин. Новая литература в России [1927] — в его: Произведение искусства в эпоху его
Главные направления позднейших интерпретаций Блока — антропософское, гностическое и хлыстовское — были заложены в воспоминаниях и рецензиях Андрея Белого. Многолетний союзник и соперник Блока, он первый начал читать его с отчужденной и внешней точки зрения. Поэзия Блока по Белому — бессознательное мифотворчество или, возможно, гениальный бред, нуждающийся в религиозном истолковании и культурно-историческом диагнозе. Позднейшие исследователи находили у Блока преломление русской революционно-демократической традиции [1117] и французского средневековья [1118] ; фантазии на мотивы городского фольклора [1119] , цыганского фольклора [1120] и научной фольклористики [1121] ; гностические [1122] , масонские [1123] , новозаветные [1124] , старообрядческие [1125] элементы; апологию «русского строя души» [1126] и внушения тех бесов, с которыми сражались отцы церкви [1127] . Работы французских исследователей Блока [1128] оказались наиболее чувствительными к сектантским мотивам его творчества. Жорж Нива, подводя итог оригинальной традиции исследований Блока во Франции, точно описал важную для мистического сознания Блока конструкцию как бинарную оппозицию: «глубокая, почвенная русская магия» против «фальшивого и изнеженного западного романтизма» [1129] . Понятно, что эта структурная ось сформировалась не сразу, ей предстояли трансформации и неожиданные перевоплощения.
1117
З. Г. Минц. Лирика Александра Блока. Тарту, 3, 1973.
1118
Е. Эткинд. Французское средневековье в творчестве Александра Блока — Revue des etudes slaves, 1982, 54, 4, 649–669.
1119
Ю. М. Лотман. Блок и народная культура города — в его: Избранные статьи в 3 томах. Таллинн: Александра, 1993, 3, 185–200; В. В. Мерлин. «Снежная маска» и «Двенадцать» (к вопросу о святочных мотивах в творчестве Блока) — Блоковский сборник-6. Ученые записки Тартуского государственного университета, 680, 1985.
1120
Ю. М. Лотман, З. Г. Минц. «Человек природы» в русской литературе XIX века и «цыганская тема» у Блока [1964] — в кн.: Лотман. Избранные статьи в 3 томах, 3, 246–293.
1121
Г. А. Левинтон. Заметки о фольклоризме Блока — Миф-фольклор-литература. Ленинград: Наука, 1978, 171–185.
1122
F. Flamant. Les tentations gnostique dans la poesie lyrique d’Alexandre Blok — Revue des etudes slaves, 1982, 54, 4, 583–590.
1123
М. Альтшуллер. Масонские мотивы «Второго тома» (университетские штудии А. А. Блока и их отражение в лирике 1904–1905 годов) — Revue des etudes slaves, 1982, 54, 4, 511–607.
1124
З. Г. Минц. «Случившееся» и его смысл в «Стихах о Прекрасной Даме» А. Блока — Блоковский сборник-6. Ученые записки Тартуского государственного университета, 1985, 680, 3–18.
1125
S. Hackel. The Poet and the Revolution. Alexandr Blok’s «The Twelve». Oxford at the Clarendon Press, 1975.
1126
М. Пьяных. «Русский строй души» в революционную эпоху — В мире Блока. Москва. Советский писатель, 1981, 245–290.
1127
Петербургский священник. О Блоке — Путь, февраль 1931, 90. Авторство этой работы, обычно приписываемой Павлу Флоренскому, обсуждается в: А. Пайман. Творчество Александра Блока в оценке русских религиозных мыслителей 20-х — 30-х годов — Блоковский сборник-12. Тарту, 1993, 54–70.
1128
Robert Triomphe. Le mysticisme d’Alexandre Blok: etude de structure — Cahierdu monde Russe et Sovietique, 1960, 3, 3–4, 387–417; Jacques Michaut. Blok, le people et l’intelligentsia — Cahier du monde Russe et Sovietique, 1969, 10, 3–4, 459–477.
1129
G. Nivat. Alexandre Blok — Histoire de la Litterature Russe. Le XX ciecle. L’Age d’Argent. Paris: Fayard, 1987, 140.
Почти все наблюдения исследователей, по-видимому, справедливы, но само их обилие вызывает сомнения. Был ли Блок столь мистически всеяден? Идет ли речь о повторении сходных мотивов в разных религиозно-культурных традициях, а Блок был связан с какой-то одной из них? Если разные традиции действительно оказывали на Блока разное влияние, то как они соотносились? Откуда такое разнообразие предполагаемых культурных контекстов, от масонства до славянофильства? Как кажется, интерпретации могут умножаться, если ограничиться анализом стихов Блока и игнорировать его прозу. Поэт сам рассказал о своих надеждах, культурных симпатиях и религиозных ориентирах. В прозаическом самоописании он выразил их яснее или, по крайнее мере, прозрачнее, чем в поэтическом творчестве. Проза Блока насыщена тропами и монтажными приемами, характерными скорее для стихотворного цикла, чем для статьи; но некоторые темы становятся в прозе более простыми и доступными для анализа, и их специфические корни проявляются яснее. «Блок достаточно отчетливо осознавал и теоретически, к чему он стремится как поэт, хотя […] выражал это осознание более метафорами, чем языком рациональной мысли», — писал Григорий Гуковский [1130] . То, что в стихотворении тщательно очищено от исторического контекста, в статье возвращалось в узнаваемые рамки, иногда даже обозначенные ссылками. Чаще всего эссе Блока интересовали исследователей как свидетельство его литературных вкусов. Между тем их содержание не сводится к литературной критике. В этой прозе есть мистика, политическая философия и весьма своеобразная антропология.
1130
Г. Гуковский. К вопросу о творческом методе Блока — Литературное наследство, 92, кн. 1, 76.
В сравнении с поэзией Блока, его проза несравненно менее популярна, и в целом менее изучена. Тынянов считал стихи и прозу Блока «резко раздельными»; может быть, с этим было прямо связано то, что для Тынянова Блок-человек «остался загадкой» [1131] . Эту тему потом продолжил Гуковский: «Конечно, Блок — теоретик и критик гораздо слабее, чем Блок-поэт, и гораздо более ограничен представлениями […] века» [1132] . По словам Горького, «в прозе он не так гибок и талантлив, как в стихах» [1133] . Но, например, Дмитрий Максимов писал, что логика духовного пути Блока в его прозе даже более наглядна, чем в лирике [1134] . При этом самые сочувствующие читатели, к тому же близкие к Блоку по времени, не скрывали удивления перед некоторыми аспектами его наследства. Максимов с горечью подытоживал свой многолетний опыт представления Блока новому читателю: «Контакт с ним современного эстетического сознания ограничен. Многое в Блоке для многих из нас невоспринимаемо» [1135] . Лидия Гинзбург записывала:
1131
Ю. Н. Тынянов. Литературный факт. Москва: Высшая школа, 1993, 224.
1132
Гуковский. К вопросу о творческом методе Блока 76.
1133
М. Горький. А. А. Блок — Полное собрание сочинений, 17, 223.
1134
Д. Е. Максимов. Поэзия и проза Ал. Блока, 189.
1135
Д. Е. Максимов. Об Анне Ахматовой, какой помню — Воспоминания об Анне Ахматовой. Москва: Художественная литература, 1991, 102.
Я читала как раз «Записные книжки» Блока (очень похожие на дневники и письма) и сначала не могла разобраться в особом, странном и тяжелом ощущении, сопровождавшем это чтение. Потом догадалась, что прозаический слог Блока страшен, как лицо, не улыбающееся ни при каких обстоятельствах [1136] .
Несмотря на обилие проблем и темную область, с которой все они связаны, ответы на некоторые из них представляются возможными. Нетрадиционные способы анализа (особенно важными кажутся работы Анатолия Якобсона о романтике Блока [1137] и Сергея Гаккеля о Двенадцати [1138] ) и огромный массив недавних архивных публикаций (для настоящей работы были особенно важны те, которые рассказывают об отношениях Блока с Мережковскими [1139] , Вячеславом Ивановым [1140] , Пришвиным [1141] , Клюевым [1142] , Пименом Карповым [1143] ) дают для этого новые ориентиры.
1136
Л. Гинзбург. Литература в поисках реальности. Ленинград: Советский писатель, 1987, 221.
1137
А. Якобсон. Конец трагедии. Вильнюс — Москва: Весть, 1992 (впервые Нью-Йорк: изд-во им. Чехова, 1973).
1138
S. Hackel. The Poet and the Revolution. Alexandr Blok’s «The Twelve». Oxford at the Clarendon Press, 1975; к аргументам этой книги примыкает статья о Двенадцати: Л. Вильчек, В. Вильчек. Эпиграф столетия — Знамя, 1991, 11, 219–229.
1139
З. Г. Минц. А. Блок в полемике с Мережковскими — Наследие А. Блока и актуальные проблемы поэтики. Блоковский сборник-4. Ученые записки Тартуского государственного университета, 535, 1981.
1140
Из переписки А. Блока с Вяч. Ивановым. Публикация Н. В. Котрелева — Известия АН СССР. Серия литературы и языка, 41, 1982, 2.
1141
См.: Александр Блок. Новые материалы и исследования = Литературное наследство, 92, кн. 4, 1987. Публикации Н. В. Реформатской; В. Д. Пришвиной; В. В. Круглеевской и Л. А. Рязановой, 322–338.
1142
Письма Н. А. Клюева к Блоку. Вступительная статья, публикация и комментарии К. М. Азадовского — Александр Блок. Новые материалы и исследования = Литературное наследство, 92, кн. 4. Москва: Наука, 1987, 427–523.
1143
Блок и П. И. Карпов. Вступительная статья, публикация и комментарии К. М. Азадовского — Александр Блок. Исследования и материалы. Ленинград: Наука, 1991, 234–291.
Невеста, дочь знаменитого естествоиспытателя, просила его: «пожалуйста, без мистицизма». Молодой Блок объяснял, что исполнить эту просьбу невозможно:
Мистицизм не есть «теория»; это — непрестанное ощущение […] таинственных, ЖИВЫХ, ненарушимых связей друг с другом и через это — с Неведомым […] Он проникает меня всего, я в нем, и он во мне. Это — моя природа. От него я пишу стихи [1144] .
Этот круг переживаний уверенно относился Блоком к области «несказанною»; прямо говорить о них было невозможным и, более того, недопустимым. «Боясь слов, я их произношу», — говорил поэт на Религиозно-философском обществе (5/319) [1145] , а потом перестал ходить на его заседания: там говорят о том, что является несказанным, и не стоит на этом присутствовать [1146] . Мистическое чувство Блока было и более глубоким, и иным по качеству, чем популярные в те годы «искания» интеллигенции.
1144
Александр Блок. Письма к жене. Составитель В. Н. Орлов — Литературное наследство, 1978, 89, 105–106.
1145
Далее в этой части Блок цитируется ссылкой в тексте по: А. Блок. Собрание сочинений в 8 томах. Под ред. В. Н. Орлова. Москва-Ленинград, 1960–1963. Первая цифра в круглых скобках указывает на том, вторая на страницу.
1146
З. Гиппиус. Живые лица. Тбилиси: Мерани, 1991, 20.
Мать Блока, Александра Андреевна Кублицкая-Пиоттух, была глубоко погружена в атмосферу религиозных исканий и, кажется, одно время близка к тому или иному ответвлению русского ‘духовного христианства’. Тетя поэта, М. А. Бекетова писала о сестре: «не уклоняясь от христианства, она воспринимала его исключительно как религию духа» [1147] . Все больше тяготея к мистике, мать поэта «не раз говорила, что мир нереальный гораздо достовернее реального», и «везде искала тайных причин и мистических влияний» [1148] . Проявляя незаурядную «склонность к прозелитизму», мать поэта «ловила все новые течения, жадно прислушиваясь к словам всех людей с оригинальным направлением идей и проповедническим талантом» [1149] . Более конкретно характер этих увлечений обозначал Евгений Иванов: «Александра Андреевна — мистик духовный (и лицо у нее мистической сектантки), она все постигает не рассудком душевным, а в духе. Без духа ей беда» [1150] . «Мистическое сектантство» — профессиональный термин русских миссионеров; Иванов, придававший важное значение собственным старообрядческим корням, безусловно знал, о чем говорил.
1147
М. А. Бекетова. Воспоминания об Александре Блоке. Москва: Правда, 1990, 135–136.
1148
Там же, 308.
1149
Там же, 311.
1150
Воспоминания и записи Евгения Иванова об Александре Блоке. Публикация Э. П. Гомберги Д. Е. Максимова — Блоковский сборник-1. Труды научной конференции. Тарту, 1964, 372.
Неоднократно лечившаяся в психиатрических клиниках (в частности, гипнозом, которым лечил ее будущий психоаналитик Юрий Каннабих [1151] ), Александра Андреевна придавала своему мистицизму болезненную чувствительность истерии; годами она находилась в состоянии напряженного, почти конвульсивного ожидания чуда. Источник новой, лучшей жизни придет извне и чудодейственно изменит то, что она называла «психологией», то есть внутреннюю сущность Александры Андреевны и людей вообще. Идентифицируя себя с сыном до смешения с ним, мать внесла, несомненно, решающий вклад в странное течение его семейной жизни. «Александра Андреевна не производила впечатления старшинства родительского. Всецело живя переживаниями ‘детки’, она была с ним и детками против старших авторитетов» [1152] , — видел проницательный Евгений Иванов. «Со многими схожусь в том или другом, с мамой во всем», — писал сам Блок [1153] . Погружая обоих, себя и его, в апокалиптические ожидания, мать надежно оградила сына от уводящих в сторону влияний. Степень ее враждебности к общему их окружению и характер бытового мистицизма можно почувствовать из того, как она воспринимала публичные выступления сына (Блок читал в тот раз в Обществе поэтов Розу и Крест):
1151
Подробнее см.: Эткинд. Эрос невозможного. История психоанализа в России, 69.
1152
Воспоминания и записи Евгения Иванова, 383.
1153
Там же, 385.
Сашино чтение было в такой неожиданной обстановке лакированных ботинок, белых гвоздик и страшных личин светского разврата […] Мы, простые люди, чающие воскрешения, жались друг к другу в тоске […] Саша прорезал этот зараженный воздух своими стихами о Кресте, о радости страдания [1154] .
Жена поэта, далекая от религиозных проблем, трактовала семейную драму в психиатрических терминах: «мать на грани психической болезни, но близкая и любимая, тянула Блока в этот мрак. Порвать их близость, разъединить их я не могла по чисто женской слабости» [1155] . Владислав Ходасевич вносил в анализ этих отношений существенно иную ноту: «это были отнюдь не обыкновенные нелады свекрови с невесткой. Александра Андреевна предъявляла к Любови Дмитриевне требования вполне мистического порядка» [1156] . Классическая ситуация решалась в этой семье достаточно необычным способом. Поэтический культ вечной, безличной и асексуальной женственности позволял Блоку всю жизнь сохранять символическую верность матери.
1154
Литературное наследство, 92, кн. 3, 417.
1155
Л. Д. Блок. Были и небылицы — Studien und Text, 10. Bremen, 1977, 11.
1156
В. Ходасевич. Блок и его мать — Возрождение, 7 февраля 1935.
То, о чем поэт рассказывал в стихах, реально происходило в его браке. В своих воспоминаниях жена поэта со ссылками на Фрейда рассказывала о попытке Блока достичь в их семейной жизни чистоты от отношений плоти. В течение долгого времени после свадьбы их отношения оставались нереализованными; но и потом Блок стремился избежать секса с женой, которой следовало играть роль прекрасной и чистой Девы. Этому сопутствовала длинная серия приключений мужа с проститутками, а потом и поклонницами. Он с необычной откровенностью рассказывал об этом в письмах своей матери. Жена его в свою очередь стала искать выход на пути сексуальных экспериментов с друзьями и подругами. Мать, выступавшая как самый близкий конфидент поэта, играла определяющую роль в формировании этих отношений. Она всячески стремилась жить вместе с сыном, десятилетиями конкурируя за это право с его женой. «Любовь Дмитриевну она и любила, и ненавидела», — рассказывает Надежда Павлович о матери Блока, повторяя навязчивую формулу блоковской лирики; в данном случае, однако, все было проще: «не любила ее так, как свекровь может не любить невестку» [1157] .
1157
Павлович. Воспоминания об Александре Блоке, 461.