Хмельницкий.
Шрифт:
— На старшого?! — закричал Сагайдачный.
Но Богдан прервал его:
— Прошу пана старшого выслушать юношу, которого он уже благодарил однажды за совет. На земле басурман — не один Синоп, еще есть что жечь, хватит и девушек для надругательств. Но недобитый враг Зобар Сохе еще утром успел прибыть в Стамбул! Наверное, он не пировать приехал с султаном и Искандер-пашой, не на байрам к визирю басурманских войск или к главному баше военного флота, построенного англичанами, уважаемый пан старшой запорожского войска!.. А мы крестины устраиваем… Советую немедленно снарядить галеры и отправить бедных людей на родную землю. И всем тем, кто прибыл сюда, чтобы обвенчаться с выкрещенными турчанками, приказали бы, пан Петр, уйти из казацкого войска!
— Правильно! — воскликнул Яцко Острянин.
— Верно, пан старшой! Вели! — пробасил наказной Жмайло.
— Да… Ве-ерно! — прозвучало в первых рядах молодых казаков и покатилось дальше.
Петр Сагайдачный резко поднял голову. Вначале окинул взглядом казаков, потом встретился глазами с Богданом и, сняв шапку, вытер пот со лба. Через минуту порывисто протянул Богдану сначала одну, а затем и вторую руку:
— Разве тут не сойдешь с ума! Мир, юноша… Второй раз учишь нас… горячих и неразумных. Мир!..
Богдан низко поклонился Сагайдачному, протягивая ему руку с саблей:
— Прошу, пан старшой, взять оружие из рук непослушного казака… Поступал так, как подсказывало мне сердце. Я плыл сюда не для того, чтобы глумиться над юными турчанками. А воевать с их отцами и братьями, которые, наверное, спешат привести сюда аскеров и янычар, пока мы тут занимаемся глупым крещением… Прости, пан старшой, я тоже потерял такую крещенную уже дивчину…
Они обнялись и расцеловались, а казаки возгласами и подбрасыванием шапок приветствовали этот честный мир. Но Сагайдачный заметил, что молодого казака приветствовали с большей теплотой…
Часть десятая
«И дуб надломился»
1
Еще в Синопе Богдан почувствовал себя плохо. Для порядка попросив разрешения у Сагайдачного, он сел в челн Яцка Острянина. Тогда он почувствовал боль в порезанной саблей руке. Вначале это было вполне терпимое напоминание о ране. Но в море Богдану стало невмоготу. Он не находил себе места. Сулима раздобыл у Яцка свежей корпии из турецкого госпиталя и бинтов для перевязки. По польскому обычаю, раненую руку опустили в соленую морскую воду, а по казацкому — рану присыпали табачным пеплом из трубки. Сулима ласково перевязал руку Богдана и удобно подвесил на повязке через плечо.
Но пока что все подшучивали над его пустяковой раной. А на следующий день боль стала отдавать в плечо. Несмотря на осеннюю морскую свежесть, особенно ощутимую ночью, Богдан весь горел.
Последние двое суток пришлось лежать. Он уже не в силах был подойти к Ивану, послушать его рассказы о встрече с Селимом, о девушке, «закутанной так, что только заплаканные глаза блестели да стон вырывался из пересохших уст…».
Ему приготовили постель и уложили в носовой части чайки. Сам Яцко дважды осматривал его рану. На это время у руля становился Тарас, которого вместе с донским казаком и с Иваном Сулимой Яцко взял к себе в сечевики. Больной теперь не улыбался, когда шутили, жаловался на духоту, на боль в руке.
Так и не пришлось ему разыскать в Крыму регимент Хмелевского. Войска уже оставили Крым, а отряды полковника Дорошенко давно отправили на Украину всех пленных, отбитых у татар и турок в Бахчисарае.
Об этом он узнал от Ивана Сулимы. Тяжелобольного Богдана теперь везли на возу, а оседланный карий конь его от самой Кафы шел привязанным сбоку, напоминая всем о болезни его хозяина. Днем больной видел только затянутое черными тучами небо да Ивана, ехавшего рядом на коне, а на своего карего, привязанного к возу, боялся даже взглянуть. Ночью же ему снились кошмарные сны.
Прибыв на Сечь, Богдан с трудом узнал своего джуру Назруллу, который бросился к больному, как к близкому человеку, и сообщил о том, что из Чигирина уже дважды приезжали гонцы, интересовались им. Когда в доме куренного атамана Нечая его жена турчанка развязывала опухшую, горячую руку Богдана, он с трудом сдерживался, чтобы не закричать от боли, как дитя. Жена Нечая встревожилась и украдкой стала о чем-то шептаться с Назруллой.
— О чем вы там шепчетесь, анне-джон? [106] — поинтересовался Богдан.
106
матушка (турецк.)
Она подошла и снова разбинтовала больную руку.
— С рукой у тебя фена гальде… [107] — растерянно сказала она.
— Что с ней? — допытывался Богдан.
Ему ответил Назрулла:
— Сабли аскеров иногда смазывают ядом… Не знаю, бейака, была ли смазана и та, что тебя порезала… но… дела плохи… Змею нужно на острове ловить, голову ей отрубить, яд в зубе искать. Ведь… фена гальде…
Назруллу хотя и не держали взаперти, как пленника, но зорко следили за ним и никогда не выпускали одного со двора. А за змеей ему нужно было ехать через днепровский рукав на остров.
107
очень плохо (турецк.)
Однако, посоветовавшись с больным Богданом, Назруллу отпустили, и он сам взял себе в помощь друзей Богдана. Да где ее, эту змею, теперь найдешь, если уже наступили, осенние холода и пришла пора дождей. Сулима и донец, знавший несколько татарских слов, вместе с Назруллой весь день искали в скалах и зарослях гнезда змей.
Каждый раз, когда Назрулла, исхитрившись, извлекал из дупла или расщелины застывшую, едва шевелящуюся ползучую тварь, оба казака отскакивали в сторону, брезгливо морщась и вскрикивая. А Назрулла брал в руку гадюку и, глянув на нее, отбрасывал.
— Фена! Не тот гадюка, не змей гадюка…
Наконец, уже под вечер, Назрулла расшевелил большое гнездо гадюк, а сам настороженно отскочил в сторону. Змеи извивались, выгибая свои блестящие спины, шипели на смельчака, пытались укусить его. Но их угрозы теперь были не страшны. Холод уже сковывал пресмыкающихся.
Когда донец Кирилл бросился на помощь Назрулле и уже замахнулся камнем, тот испуганно схватил его за руку.
— Кирексизджи, дурсун!.. [108] — воскликнул Назрулла. — Голова, голова мне нужна невредимой…
108
Не нужно, стойте!.. (турецк.)