Хобби гадкого утенка

Донцова Дарья

Анна Валентиновна тяжело вздохнула:

– Я пришла в этот интернат много лет тому назад, а точнее, в 1952 году. Молоденькой совсем, после педагогического училища, едва восемнадцать исполнилось. Бардак тут творился! И не поверите!

Прежний директор, бывший фронтовик, пил горькую, а остальные сотрудники пользовались тем, что начальство большую часть дня храпит на диване в невменяемом состоянии, и тащили домой все, что попадалось под руку. Анна Валентиновна увидела, что несчастные дети ходят в рванине, спят без простыней, а о качестве еды не стоит даже и упоминать.

О всех предполагаемых комиссиях и проверках коллектив каким-то чудом узнавал за несколько дней, и в час, когда являлась инспекция, на кроватях откуда ни возьмись появлялось белье, а в супе – мясо.

Анна Валентиновна, или, как ее звали тогда, Анечка, была девушкой бойкой, с обостренным чувством справедливости и, естественно, комсомолкой… Увидев творившееся безобразие, молодая воспитательница не захотела принимать участия в дележке пирога, принадлежавшего сиротам, и прямиком отправилась жаловаться. Да не куда-нибудь, а в комиссию партийного контроля.

Напомню, что шел 1952 год, еще был жив Сталин… Анечка попала на прием и с возмущением выложила седому мужчине всю правду про злополучный детдом. Грянула буря, но какая! На следующее утро после заявления воспитательницы в интернат явились люди в форме и арестовали всех, кроме Ани. Приехавшая с сотрудниками правоохранительных органов суровая дама с жестким лицом, одетая в темно-синий «английский» костюм с «поплавком» МГУ на лацкане, сказала прокуренным голосом:

– Принимай хозяйство, Анна Валентиновна, теперь ты директор.

– Но как же, – начала заикаться девушка, не ожидавшая такого поворота событий, – у меня опыта нет, и потом, мне только восемнадцать.

Женщина вытащила «Беломор» и отрезала:

– Ничего, Гайдар в 16 лет командовал полком! Не тушуйся, научишься.

Так Анечка сделала стремительную карьеру. О людях, отправленных за решетку, она не сожалела, так им, ворам, и надо… К себе на работу Анна Валентиновна набрала только молодых, таких же, как она, выпускников и создала удивительный дом, который язык не поворачивался назвать приютом.

– В этом году, – безостановочно говорила директриса, – отметили 50-летие, столько народу, мы сделали такие снимки! Идите сюда…

Схватив меня за руку, она вышла в коридор, толкнула соседнюю дверь и с гордостью сказала:

– Вот, наш музей.

Три стены не слишком большой комнаты были заняты фотографиями, вернее, парными снимками. На одном – детское личико, на другом – взрослое лицо и подпись – имя, фамилия, отчество.

– Здорово придумали, да? – радовалась директриса. – Собственно говоря, мы такой стенд давно завели. Берем снимок малыша, а рядом помещаем его же фото, но уже взрослого. Многие выпускники приходят в гости и сами просят: «Вот, поменяйте фотографию, я же старше стал».

– Где Лена? – спросила я.

– Здесь, – ткнула Анна Валентиновна пальцем вбок.

Я увидела изображение крохотной белобрысенькой лупоглазой девчушки с остреньким, каким-то крысиным личиком. Рядом зияло пустое место.

– А почему у Артюхиной только детское фото? – спросила я.

Директриса развела руками:

– Не поверите, взрослое – как испарилось! Грешу на одну женщину, да, наверное, зря, ну зачем бы представителю благотворительного фонда снимки красть!

– Кому?

Директриса вздохнула.

– Где-то в апреле пришла дама, красивая, хорошо одетая.

Незнакомка представилась Кабановой Натальей Павловной и предложила спонсорскую помощь. Анна Валентиновна, естественно, обрадовалась, показала гостье дом, в том числе и музей. Кабанова пообещала подарить детям телевизоры и исчезла. Больше она не появлялась.

А примерно через неделю, показывая экспозицию другим посетителям, супружеской паре, решившей взять ребенка на воспитание, Анна Валентиновна обнаружила пропажу фотографии и сейчас запоздало удивлялась:

– Ну точно эта Кабанова снимок содрала, меня к телефону позвали, она на пару минут одна осталась. И зачем ей фото Леночки? Ума не приложу.

– У вас есть ее координаты? – поинтересовалась я.

– На календаре записаны, – обнадежила меня Анна Валентиновна.

Мы вернулись в кабинет, и директриса, полистав странички, сказала:

– Вот. Приходила она 2 апреля. Кабанова Наталья Павловна, благотворительный фонд при московском представительстве концерна «Филипс».

Я записала телефон и спросила:

– Что это вы в начале разговора про деньги говорили?

– Так мать Лены объявилась, – всплеснула руками педагог, – из ингорколлегии запрос поступил, я ездила к ним в офис. Представляете, какое удивление? И не припомню такого. Большие деньги Леночке доставались, сумму мне не назвали, но служащая так вздыхала, что я поняла – не о копейках речь.

– А вы не знали, что у Лены жива мать?

Директриса побарабанила пальцами по столу.

– И ведь никто не знал.

– Но документы-то у ребенка были!

– Леночка – подкидыш, – спокойно пояснила собеседница, – если хотите, расскажу.

– Это моя работа – слушать других людей. – Я решила до конца играть роль оперативного сотрудника.

Когда молоденькая Анечка начала директорствовать, ей очень не понравилось, что малыши поступают к ней из дома малютки, трехлетними. Дети были педагогически запущенными, в карточках у многих стоял диагноз – дебильность или – агрессивное поведение. Но на самом деле ребяткам просто требовалось немного любви и ласки… К тому же большинство из них, отказники, не знали других родных, кроме нянечек и воспитательниц из домов ребенка. И хотя не все сотрудники хорошо обращались с детишками, переезд на новое местожительство часто оказывался для них сильным шоком.

Вот Анечка, побегав по кабинетам, и добилась для своего интерната исключительного статуса. Детей к ней стали отправлять прямо из родильных домов, минуя промежуточные инстанции.

Но Лену не привезли с милицией. Погожим июньским днем 1975 года, аккурат в свой день рождения, 15­го числа, Анна Валентиновна, придя на работу, нашла под дверью у входа пищащий кулек.

Внутри лежали здоровенькая девочка с еще не отпавшей пуповиной и записка, написанная печатными буквами. «Лена Артюхина, 14 июня 1975 года».