Ход кротом
Шрифт:
— Сэр… Утром.
Утром Корабельщик и Скромный вышли на Маросейку. Солнце вставало где и положено, со стороны Покровской. Дальше к югу слышалось уже как бы гудение громадного улья: то площадь Хитровка, знаменитый Хитровский рынок, воспетые Гиляровским рукотворные катакомбы, а главное — работная биржа! — восставала ото сна.
Не случись вчерашней лихой вылазки к эсерам в Трехсвятский переулок — он располагался прямо над Хитровской площадью, чуть севернее — Скромный бы сегодня пошел на биржу, нанявшись в грузчики. Место было бойкое, и Скромный
Художники с Хитрова рынка прямо на глазах мазали вензеля, разгоняли громадные декорации к балаганам, афиши к синематографам, выводя никогда не виданных живьем чудовищ. Здесь были моря с плавающими китами и крокодилами, и корабли, и диковинные цветы, и люди со зверскими лицами, крылатые змеи, арабы, скелеты, красногвардейцы, изъежившиеся лютыми штыками; неизъяснимой толщины буржуи в обязательных цилиндрах — все, что могли выдумать «мастаки и архимеды», как несколько презрительно поименовал их Аршинов.
После нескольких лет войны тут уже не пели смешных песенок, но все так же не лазили в карман за словом. На рядах стояли бараночники, сапожники, скорняки, жутко обижающиеся, если назвать их шкуродерами. Портные готовы были залатать или зашить что угодно хоть на человеке, только плати.
Люди, сбитые с мест, вырванные из жизни войной, подряжались висеть под крышами, ходить по карнизам ради штукатурных или кровельных работ, спускались под землю в колодезь. Иные писали красками, вырезали из досок чудеса, на которые уже вовсе не стало спросу. На южной стороне рынка, за благотворительной бесплатной столовой, ковали лошадей — на это пока спрос имелся, ведь лошадей в Москве насчитывалось не сильно меньше людей… Словом, на Хитровском рынке найти пропитание могли что человек, что ворона.
Но логово растревоженных эсеров даже не улей, осиное гнездо. А еще севернее так и вовсе Покровские казармы. Это уже, получается, шершни: отряд чекистов Попова, того самого балтийца, которого вчера Корабельщик обложил «кокаинщиком сраным». Наверное, Попов обрадуется встрече — да Скромный точно знал, что сам-то не обрадуется нисколько.
— Товарищ Корабельщик, надо решить, что делать. Если еще где надо вас прикрыть, сейчас же и договоримся. Пусть вы и верно угадали, что я недоволен здешними анархистами, но Петра Алексеевича я все же хотел бы посетить.
— Кропоткина?
Скромный кивнул:
— Хотел бы посоветоваться с ним о некотором деле, вам, впрочем, тоже известном. Товарищи говорили, что Петр Алексеевич вот-вот переедет в самый Димитров, это тридцать верст в губернию. Поди его там отыщи.
— А нынче где он?
— Мы как-то с Аршиновым шли по Пречистенке, он показал мне дом и говорит: «Вот здесь недалеко живет Кропоткин. Я советую тебе посетить его.» И я задумался: с какими важными вопросами уместно беспокоить старика? Да так до сих пор и не решился. Он же — Кропоткин! Князем родился, мог в масле кататься. Но анархистом стал по убеждению,
Матрос тяжело вздохнул, поглядел на светлеющее небо. Солнце вставало в растворе Маросейки, там, где уже начиналась Покровка. С крыш тяжело шлепались капли утреннего тумана: вчерашний дождь испарился над нагретой землей, всю ночь блестел на листьях, оседал на руках и кожаных куртках редких красногвардейских патрулей. Отчаянно зевающие фонарщики тащили свою тележку обратно, теперь просто закручивая газовые краны. Свет фонарей на фоне летнего дня уже ничего не значил; да и само вчерашнее казалось призрачным, невесомым, вовсе не таким чугунно-многозначительным, как при беседе с расстроенным генералом.
Корабельщик долго смотрел на рассвет. Наконец, сказал:
— Я вам, если честно признаться, завидую. Ваши колебания — пустое. Дело у вас важное, с таким учителя беспокоить не стыдно. А мне вот Михаилу Афанасьевичу и сказать, выходит, нечего. Умелым воровством не похвалишься. Как бы еще лучше воровать, не посоветуешься.
Скромный вздохнул тоже:
— Хотите совет?
— Не откажусь.
— У вас же имеются еще наверняка империалы? Вот ему и отсыпьте. Война приближается, а за совзнаки уже ничего не укупишь. Глядишь, ему ваша золотовка жизнь спасет. Предлагаю на сегодня так и поступить: я к Петру Алексеевичу, вы к Михаилу Афанасьевичу. А встретимся вечером здесь же. Вам на какой адрес надо? Может статься, нам по дороге, я бы еще кое-что поспрашивал.
Корабельщик невесело засмеялся:
— Адрес у него Андреевский спуск, тринадцать. Но в Киеве.
Скромный понимающе кивнул:
— Граница, документы. Опять же, в самом Киеве арестовать могут. Центральная Рада, контрреволюционеры. Да и просто сволочи. А он кто?
— Доктор, женские болезни лечит. Уездным врачом служил в Смоленской губернии, там и познакомились. Правда ваша, что болтать попусту, идемте к Петру Алексеевичу вместе. За обед не беспокойтесь, это с меня, как обещано.
Далеко-далеко закричали гудки заводов: работали еще и «Братья Бромлей», самые первые станкостроители в России. Работали еще железнодорожные мастерские. Не ушел еще на колчаковский фронт весь электролитический завод, еще дышал завод Гужона у Рогожской заставы. В Хамовнической стороне гудели фабрики Абрикосова и Бутикова, где весной выбрали было депутата-меньшевика, да приехал от левых эсеров Сазонов и поклялся бросить контру в топку литейки; тут уж пришлось верного человека выбрать, большевицкого.
Матрос и анархист прошли по Маросейке до перекрестка Новой-Старой площади — тут их нагнал, наконец, обвешанный людьми трамвай. Переглянулись, отказались давиться, пошли дальше, забирая левее и ниже, к набережной, к мосту, на ту сторону, оставляя справа Кремль, обходя появляющихся на улицах людей.
— А когда вы хотите… Туда? — Скромный кивнул на шатровые верхи башен. В утреннем свете резко чернели царские орлы. Красный кирпич стен, сырой от осевшего тумана, блестел жирно, неприятно.