Хогарт
Шрифт:
Нет нужды перечислять те из них, которые писал он на заказ. Они хороши, но не идут ни в какое сравнение с теми двумя полотнами, что он написал просто так, для себя.
Так сделал он портрет своих слуг, который порой называют групповым, хотя скорее это просто несколько портретных этюдов на одном холсте, соединенных лишь общностью нравственного состояния, какой-то почтительной и печальной серьезностью [16] .
Лица кажутся знакомыми до самой последней черты, как знакомы люди, которых видишь много лет подряд, когда каждое движение бровей или губ, легчайший поворот головы не просто известны, но угадываются заранее.
16
Говорят,
Это не сходство, но нечто большее, трудно объяснимое словами. Многолетние наблюдения, вереница будничных впечатлений сгущены и преобразованы в некое мгновенное живописное прозрение. Будто таинственное хогартовское «Сезам, отворись!» распахнуло вход в души и судьбы незнакомых, давно ушедших людей.
Летучая, всеведущая кисть оставила на полотне то призрачно легкие, то густые мазки; из них возникают лица, показавшиеся бы иллюзией, если бы не были видны и грубовато-изысканные пятна краски, и сама ткань полотна. Сквозь нежные переливы сероватых тонов проступает неумолимая хогартовская правда: лоснится красный нос простоватого, но задумчивого дворецкого, дрожат в спрятанной улыбке румяные губы девушек-горничных, тают в сумраке серебряные волосы старого слуги. И портрет рождает в смотрящих на него редкую, пронзительную, почти болезненную уверенность в том, что каждый человек, а не только он, — зритель, большой и трудный мир, куда не всем дано заглянуть.
Грустно думать, что сам Хогарт едва ли знал, что создает один из своих шедевров. Просто писал милых его сердцу слуг, даже не затрудняя себя созданием картины, писал, разговаривая с дворецким о состоянии погреба, писал, возможно и сердясь на что-нибудь, так как становился все раздражительнее.
И никто не знает, как и когда вздумал он написать молодую и смешливую торговку креветками в пропахшей соленым морем и рыбьей чешуей матросской клеенчатой шляпе.
Все чаще он писал просто для себя, все чаще оживал в нем тот «потаенный» художник, что то скрытно, то явно существовал в мистере Хогарте, живописце двора. Угадывал ли в себе предтечу будущего века маленький господин в охотничьей шапке монтеро? Да нет, он просто писал, но кисть его теперь уже постоянно и упорно возвращалась к свободной и тревожной манере «Свадебного бала».
И вот он пишет быстрый этюд — разносчицу креветок, встреченную, наверное, случайно на Ковент-Гарден. И уж совсем не думает о том, понравится ли кому-нибудь эта картинка [17] .
Как удалось Вам это чудо, мистер Хогарт?
Когда-то кисть Ваша лишь с робкой смелостью угадывала будущие пути искусства. Но, помилуй бог! Какая тут робость! Это живопись нового времени, смелость, достойная Домье и Гойи, отвага художника, видящего на сотню лет вперед.
Кто подсказал Вам эту царственную простоту безошибочно-небрежного, прозрачного и вместе с тем плотного, как утренняя дымка, мазка, эту дерзкую гармонию матово-серебряных, ржаво-охристых, бледно-лиловых тонов? Откуда взялось ощущение мгновенности будто вздрогнувшего на лице и плечах трепетного света? Как решился художник XVIII века на такую откровенную живописную кухню, где каждое движение кисти, каждый комок и сгусток краски намеренно открыты, и даже более того — сами по себе участвуют в картине. На это решались только великие: Хальс, Веласкес, Рембрандт.
17
О полном непонимании живописи Хогарта свидетельствует тот факт, что эта картина — быть может, лучшее, что он написал — была продана в 1799 году за смехотворную сумму — фунта и 10 шиллингов.
И Вы.
Только через несколько десятков лет станут художники будущего века добиваться того, чего уже добились Вы, мистер Хогарт.
А кульминации в жизни нашего художника так и не произошло. Часы в его доме не пробили «звездного часа». Он даже не мог надеяться на признание потомков, как непризнанные гении: у него ведь уже была слава. И он не ждал
И вскоре он умер. Двадцать шестого октября 1764 года.
ЭПИЛОГ
Мистер Уильям Хогарт, эсквайр, живописец двора, погребен на тихом Чизвикском кладбище.
О смерти его сожалели многие. Но Англия еще не понимала, что ушел ее первый великий художник.
Тем более что он и не стал тем, чем мог бы стать. Самодовольный век, в который он жил, не дал достойной пищи его уму и кисти. Его окружала действительность, где даже трагедии были ничтожны и суетны. Он догадывался о многом, но мало знал.
Все же он обладал достаточной проницательностью, чтобы написать: «…принятый мною метод живописи (допуская, что мои таланты были недостаточны, чтобы выявить все его преимущества) когда-нибудь попадет в лучшие руки…»
Он понимал, что родился слишком рано.
И вот он умер.
Лучшую эпитафию ему написал Дэвид Гаррик:
«Farewell, great Painter of Mankind, Who reach’d the noblest point of Art; Whose pictur’d Morals charm the Mind, And thro’ the Eye correct the Heart! If Genius fire thee, Reader, stay; It nature touch thee, drop a tear: — If neither move thee, turn away, For Hogarth’s honour’d dust lies here». [18]18
«Прощай, великий живописец людей, достигнувший благороднейших высот искусства; художник, чаровавший умы картинами, исправлявший сердца людей через их глаза. Если гений воспламеняет твою душу, остановись, прохожий, если природа трогает тебя, урони слезу; если же ничего не волнует тебя, уходи, ибо благородный прах Хогарта покоится здесь».
Леди Хогарт надолго пережила мужа, проведя остаток дней все в том же чизвикском кирпичном коттедже. Домик этот потом много раз переходил из рук в руки, ветшал и обновлялся. И только сравнительно недавно был превращен в музей.
Теперь он — чуть ли не в центре Лондона. В тихие комнатки доносится приторный запах бензина и липкий шелест шин по асфальту улочки, называющейся сейчас «Хогартс-лейн» — переулок Хогарта.
Вот, собственно, и все о жизни, картинах и мнениях мистера Уильяма Хогарта.
Но почему любой рассказ о жизни человека принято завершать его смертью и почему читатель, закрывая книгу, расстается не с героем ее, а с его гробницей?
Нет!
Пусть те, кто дорожит датами и педантичным перечислением событий, запомнят день хогартовской смерти! Нам с ними не по пути.
Расстанемся раньше с мистером Уильямом Хогартом; запомним его таким, каким он жил, писал и спорил. Вот идет он под аркадами Ковент-Гарден, маленький, толстый, тщательно одетый господин в старомодном большом парике, с папкой под мышкой, и дряхлеющий мопс — наследник знаменитого Трампа — семенит вслед за хозяином. Художник идет уже с некоторым трудом, опираясь на франтовскую трость, раскланивается со знакомыми — их так много здесь, на Ковент-Гарден, вдыхает влажный и дымный лондонский аромат, насыщенный запахом вянущих цветов — их продают здесь на каждом шагу — запахами горьковатого кофе, пива, свежей рыбы, духов, пунша и еще невесть чего, чем испокон века пахнет знаменитая площадь. Он идет мимо лавок, кофеен, театральных подъездов, и лица прохожих подобны персонажам его картин, всех знает он, всех писал!
Так пусть же в этот день, когда мы расстаемся с мистером Хогартом, тревожный и веселый ветер с моря разгонит привычный, нагоняющий сплин туман, и будет светить не частое в Лондоне солнце! Пусть станет алым прокопченный кирпич домов, пусть все женщины смеются, как продавщица креветок на хогартовском полотне, пусть нежно-голубое небо отражается в чешуе рыб, что красуются в больших плоских корзинах на соблазн гурманам. В такие дни лондонцы улыбаются, радуясь солнцу и чувствуя близость моря. Улыбайтесь же, жители славного города Лондона! Вы — современники Уильяма Хогарта, вам есть чем гордиться, леди и джентльмены.