Холодная страсть
Шрифт:
Майкл попытался возражать, но она заставила его замолчать.
— История повторилась и в отношении моего отца и мамы. Второй очаровательный ирландец; вторая деловая жена-американка. Спросил ли ты когда-нибудь себя, дядя Майкл, что делал мой отец в том районе сомнительной славы в день, когда он погиб? Он навещал одну из своих многочисленных подруг и поглотил чересчур много «огненной воды». Другими словами, его не толкнула под автомобиль ни моя мать, ни кто-либо еще — он был в стельку пьян!
Майкл тяжело опустился в кресло, сраженный наповал. Он не услышал ничего такого, чего бы не знал раньше, но его нежелание смотреть в лицо действительности позволяло ему задвигать такие факты в глубину сознания до тех пор, пока годы не смягчат память о них, и он поверит, что их никогда не было. Он отступал по мере того, как она втолковывала ему свое превосходство.
— Что же касается тебя, дядя Майкл, то что
Он и не пытался ответить. Ее кинжал вонзился глубоко; словесные доводы Джорджины полностью сокрушили его собственные. Она смотрела сверху вниз на его посеревшее лицо и чувствовала, как в ней начинает пробуждаться сочувствие. В детстве она боготворила и своего отца, и его такого же непоследовательного брата. Дети не заглядывают в глубину; они редко ищут скрытое там. Ведь как у Майкла, так и у Бреннана Руни было вполне достаточно природного обаяния, которым они и очаровали доверчивого ребенка. Однако остатки уважения, которое она чувствовала к дяде, все еще теплились и вызвали у нее чувство стыда за ту жестокость, с которой она разорвала в клочья все то, что оставалось в нем от его гордости. Она подняла руку, чтобы примиряюще обменяться с ним рукопожатием, — его неподвижность была неестественной, — однако, когда она наклонилась вперед, пелена опять застлала ее глаза так внезапно, что она прямо задохнулась. У нее закружилась голова, и, когда серая дымка сгустилась дочерна, она простонала по-детски:
— Дядя Майкл! — Он как раз вовремя успел раскрыть объятия, чтобы подхватить ее, уже падающую.
Его первой реакцией было удивление, быстро перешедшее в паническую тревогу, когда он понял, что его немного надменная, раздражающе упрямая молодая племянница оказалась, в первый раз в своей жизни, полностью зависимой от него. Ее вялая неподвижность, когда она очутилась в его руках, испугала его лишь немного меньше, чем хрупкая невесомость, которую он ощутил, когда переносил ее к кожаному диванчику, стоявшему у окна. Он в течение секунды после того, как уложил ее, скользил страдающими глазами по побледневшему лицу, ожидая, что ее черные ресницы растянутся над затуманенными серыми глазами. Не имело значения, что те же самые глаза, может быть, наполнятся досадой или высокомерием при виде его; случившееся вынудило его осознать, что расположение, с которым он относился к ребенку своего брата, никак не уменьшилось за прошедшие годы, как ему представлялось, и все еще существовало сильное клановое чувство горячего участия. В нем настолько взыграли эмоции, что в горле встал ком. Резкости, которые они наговорили друг другу, и все различия между ними были затоплены волной сострадания, как только он увидел ее, лежащую здесь. Ультрасовременный облик, который она носила, как доспехи, разлетелся в клочки, и она в своей беспомощности казалась ему беззащитной малышкой.
Про себя, даже в то время, когда он возобновил попытки привести ее в чувство, он гневно поносил свою невестку Стеллу Руни за то, что она допустила, чтобы с ее единственным ребенком случилось такое. Почему ее нет здесь, почему она не присматривает за ней, как должна делать настоящая мать, вместо того, чтобы рассиживать за письменным столом в своей нью-йоркской конторе, раздавая приказы мужчинам, которые, по мнению Майкла, заслуживали хлыста за свое бесхребетное подчинение ее бабьей тирании? Никакие слова Джорджины в защиту ее матери не могли смягчить враждебность Майкла к женщине, на которой женился его брат. К нему же, к Майклу, она всегда обращалась со строгим лицом, с неприятной холодностью, от которой изо всех сил защищалась его теплая ирландская натура. Неестественно, говорил он самому себе несколько лет тому назад, неестественно для любой женщины быть настолько равнодушной и замыкаться так, как она неизменно делала каждый раз, когда Бреннан приглашал его разделить трапезу. Конечно, эти обеды были вершиной случайных встреч, которые приводили к объединению их усилий по устройству ужасающих кутежей, но какая женщина из плоти и крови откажет двум братьям в праве обменяться парой-другой глотков, и вспоминать об этом вновь и вновь? А теперь еще и это. Не удовлетворившись подталкиванием своего мужа к преждевременной могиле, она взгромоздила ярмо большого бизнеса на плечи молоденькой девушки, которой, по праву, не следовало бы иметь большей заботы, чем выбор приятеля, пользующегося наибольшей ее благосклонностью.
Встревоженный тем, что племянница никак не реагирует на его попытки привести ее в сознание, Майкл тихо выругался и решился нажать пальцем кнопку звонка на ее столе. В те последующие секунды, когда он дожидался ответа на свой вызов, он неодобрительно и беспомощно смотрел на восково-бледное лицо Джорджины, и то молил о помощи ирландских святых, то гневно клялся! Нет, Стелла Руни, у тебя не выйдет во второй раз та же штука. Я не знаю, как я остановлю тебя, но, ей-Богу, я остановлю, остановлю тебя!
В ответ на продолжительный звонок в комнату вошла Сузан Честерман, секретарь Джорджины с блокнотом и карандашом наготове. Она остановилась в дверях и издала испуганный вздох, когда увидела, что Джорджина лежит на диванчике, а Майкл с растрепанными седыми волосами склонился над ней. Ничего удивительного, она невольно подслушивала многие шумные споры между Майклом и его племянницей, и она немедленно пришла к неверному выводу. Отшвырнув в сторону блокнот, она бросилась к диванчику, презрительно визжа:
— Мистер Руни, что вы наделали?
Однако прежде чем Майкл смог начать объяснять, в чем было дело, в комнате раздался еще один голос, властный, требовательный голос Кассела Д. Уэйли, молодого служащего, к которому Стелла питала столь большое доверие, что определила ему роль правой руки Джорджины на все то время, пока она будет занята работами по открытию нового завода. Майкл питал к нему отвращение. В нем воплотилось все то, что ему больше всего было не по вкусу в молодом поколении американцев: нахальство, непочтение к старшим, самомнение и решимость вскарабкаться наверх по чужим головам. По сути дела, он должен бы был признать, что Кассел Д. Уэйли никоим образом не глупец. Тот вполне сознавал, что вступил в испытательный период, и что если он оправдает оказанное ему доверие, его успех обеспечен. Майклу также был хорошо известен тот факт, что Кассел Д. Уэйли считает его самого старым дураком, присутствие которого в фирме совершенно излишне, поскольку существовали — как он однажды откровенно заявил — возмутительные идеи, которыми он пытался промыть мозги своей племяннице. Враждебность между мужчинами была почти осязаемой.
— По-моему, Руни, — отрывисто бросил обвинение Кассел Д. Уэйли, — вы на этот раз перешли все границы.
Не собираясь выслушивать бессвязные объяснения Майкла, он направил Сузан к телефону:
— Вызовите врача быстро, а потом выведите этого старого идиота отсюда или я не отвечаю за свои действия!
Не обращая внимания на гневный рев Майкла, он двинулся к Джорджине и начал слегка похлопывать ее по щекам, все время повторяя:
— Джорджи, проснись, слышишь меня? Джорджи!
Майкл стряхнул сдерживавшую его руку Сузан, когда увидел, что племянница зашевелилась и услышал ее тихий долгий вздох. Его обеспокоенное лицо расслабилось в улыбку облегчения, когда до него донесся ее приглушенный голос, но опять напряглось и стало угрюмым, когда он разобрал слова, которые она прошептала:
— Уолли, дорогой, не смотри так испуганно, я буду в порядке через минуту, в полном порядке.
«Уолли, дорогой! Так вот куда ветер дует!» Майкл сгорбил спину и ушел, чтобы снова не подвергнуться позорному обращению. Углубившись в мысли, он прошел в свою собственную контору и уселся там в ожидании. Однако ему, на самом деле, не было необходимости ждать врачебного заключения; слишком часто и раньше ему приходилось быть свидетелем, как взрослые люди падали пораженные прямо на улице, с таким же самым выражением переутомления и истощения, какое он видел и раньше на лице племянницы. Эти люди походили на крыс, бегущих по бесконечной ленте, потому что они вечно силились как можно быстрее достичь лучших результатов. Некоторые из них были достаточно умны, чтобы понять, что они ничего не выиграют, но были при этом слишком испуганы или слишком околдованы, чтобы спрыгнуть; они продолжали свою гонку, убежденные, что куча денег, которой они алчно овладевают, олицетворяет собой все наилучшее в жизни. Майклу было их жаль. Никогда они не узнают той радости, какую находишь в одинокой прогулке по мягкому упругому торфу в прекрасное весеннее утро, или того эстетического наслаждения от заброса мухи на крючке лески в сверкающее прозрачное озеро с трепетным ожиданием поймать одну из мириад форелей, усыпанных коричневыми пятнышками, дразняще скользящих под самой поверхностью воды. Заблудившись в воспоминаниях, он снова оказался в Ирландии, где, как иллюстрация слов племянницы, он безрассудно растратил свою долю семейного наследства, в одном за другим опрометчивом предприятии. Возможно, она была права, однако по меньшей мере в графстве Керри, в доме его предков, где он тратил свое состояние, его будут вспоминать, одни с любовью, другие с признательностью.