Хоп-хоп, улитка

Кетро Марта

— Эй, ты чего грустишь? И допей, наконец, меня уже бесит твоя полная рюмка.

(— Да ты обалдела, подруга?? — молчуя в ответ.)

Но оказалось, кое-чему я все-таки научилась. По крайней мере, уходить. Не терять время, пытаясь стать своей в компании чужаков. Не боясь упустить гипотетический шанс, что вдруг сейчас произойдет чудо и на меня прольются лучи его внимания, тем более что никакого «его» на обозримом расстоянии не существует. Не объяснять. Не оправдываться. Не прощаться.

Бежала по темной ледяной улице, с каждым шагом возвращая себе себя — красоту, уверенность, платье, золотую карету. Потому что волшебные туфельки все-таки остались

на моих ногах.

Но утром напористый голос в телефоне поинтересовался, куда это я сбежала, и, не слушая объяснений, назначил время совместного отъезда в Москву. Все, что я смогла, это сесть в автобус на час раньше и потом беспомощно солгать о каких-то обстоятельствах.

* * *

Мама сказала, что, когда монах умирает, его келью разряжают. Я мгновенно представила, как тело остывает в углу, а трое монахов деловито ставят лестницу и снимают с потолка и со стен звездочку, фонарики, дождь. А то, что они вынимают патроны и обезвреживают мины, — нет, в голову не пришло, я очень мирный человек. Тем более у мамы на столе лежит Псалтирь, где в качестве закладки обертка от шоколадки «Аленка».

На окошке у нее стоит небольшой вертепчик. Кто это сделал, спрашиваю. «Дети», — отвечает она с какой-то ленинской интонацией. Стриженные под горшок дети в косоворотках подарили маме инсталляцию: в коробке овечка из пакли, на стенки наклеен бородатый старик, фея с крылышками, принц в берете и фрагмент фантика от конфетки «Красная шапочка», крестик нарисован. Мама приколола туда же брошку из «янтаря», которая восхищала меня в детстве: внутри прозрачного цветка застыли кусочки бабушкиного яблочного варенья (не из райских яблочек, которые целиком, а из порезанных). Рядом поставила оленя с кожаными рогами, которого прозорливый муж однажды привез мне из командировки.

Я называю это «наивным искусством».

В детстве я не владела маминым умением играть. У меня были скучные, угрюмые куклы. Вот у сестры — другое дело, она могла их мыть, переодевать, причесывать, красить им крошечные ногти и укладывать спать в небольшой чемоданчик, обитый изнутри красным плюшем. Но со мной они общаться отказывались, и поэтому когда я до них добиралась, то не знала, что делать, разве только отрывала им руки, ноги и головы, складывая отдельными кучками. Иногда меняла конечности местами — и то, подглядев идею в образцовской «Божественной комедии». Поэтому сестра говорила, что у меня борьба с вещами. Я разбирала часы, утюги, пылесос и телевизор. В четырнадцать лет решила посмотреть, как устроен радиоприемник. Я его вскрыла, потом не помню, а потом оказалось, что все шурупчики раскручены, а разноцветные проводки любовно сплетены в тугие косички.

Это даже наивным искусством не назовешь. Но это мой способ играть.

Не могу спокойно пользоваться вещью, пока не пойму, что у нее внутри.

* * *

Она прошептала «я скоро умру» и отвернулась к окну. Собственно, моя материнская плата уже пару недель намекала, что плохо себя чувствует, а я говорила — не обращай внимания, это все новая видюха, если совсем прижмет, переставлю. И вот сегодня она не смогла открыть глаза. Я поставила старую видеокарту, но ничего не произошло. В лучшем случае накрылся АГП, в самом вероятном — вся плата. Точнее, накрывается, потому что через полчаса я все-таки подняла ей веки. Но осталось не больше недели, мы обе это чувствуем. Комп придется менять.

Предпочитаю покупать слегка подержанные компьютеры, чтобы кто-нибудь другой погонял машину годик, пока все притрется и уколбасится. Обычно практика себя оправдывала, но в этот раз я немного промахнулась.

— Он совсем новый, — говорил хозяин, — я его зимой собрал и почти не использовал. Сейчас развожусь с женой, нужны деньги, продаю за полцены.

Тут надо было уходить. Во-первых, почти неюзаный, со всеми недостатками необъезженного, а во-вторых, взрослая девочка могла бы построить логическую цепочку — разводится, значит, не стоит, а когда не стоит у хозяина, то и комп наверняка виснет. Но на диване валялся здоровенный белый кошак, и мужчина, жестко двигая нижней челюстью, сказал: «Кота жене не отдам!» — и я прониклась.

Первый мой комп был довольно спокойной девочкой, которая звалась Антигоной (она прослужила мне три года, и я еще потом умудрилась продать её в хорошие руки). Этот оказался самцом по имени Чарли, причем страдающим вирусным размножением личности, и каждое «я» конфликтовало с остальными не на жизнь, а на смерть.

Прелесть ситуации в том, что я, не зная машины, не могла сразу понять, в чем дело, кого опять глючит — софт или железо, а если железо, то какое именно?

Начать с того, что этот хор мальчиков выступал под управлением Виндовс Миллениум. Надо объяснять, что это такое? Однажды утром он отказался видеть мышь. Я думала, это шутка такая про драйвер для коврика, не-а, миллениум проснулся с воплем «я не вижу ваших рук», и пришлось его усыпить.

ХР встал почти без приключений, но диск с дистрибутивом прочитался не до конца, поэтому системе вечно не хватало какого-то мелкого файла. Как оказалось, вовсе не «сиди еггог», а дисковод у меня с треснувшей линзой. Поменяла.

Потом умер хард (почти так же красиво звучит, как овердрайв, правда?). Умер он, как водится, не сразу. Машинка включалась, работала чуток и отключалась. С каждым разом комп уставал все быстрее. Естественно, я не думала, что это рак, — списывала на вирусы и перегрев процессора. Как выяснилось, мне достался экземпляр из серии, которую производители отозвали из магазинов и отправили в топку, но мне повезло! Я стала счастливой обладательницей раритетного «фуджицу», к моменту наступления страхового случая его гарантийный срок уже истек, и обмену он не подлежал.

Ладно, я купила барракуду.

А потом у меня отвалился кулер.

Чисто на ровном месте сломалась лапка, и я просто купила термопасту и прилепила кулер прямо к крышке процессора. Люди говорили, что он отвалится вместе с камнем, но вы знаете… после мышки, линзы и харда эти мелочи я могла разрулить одним усилием воли.

После этого я расслабилась. Настолько, что подцепила вирус.

А вот уже совсем после этого Чарли два года работал как часы. Я его баловала, покупала все, что попросит, — еще память, еще хард, дивидюк, видеокарту и семь новых юэсби-портов…

Но, как говорится, родителей не купишь, мамка приказала долго жить. Апгрейд утратил смысл, нужно пересаживаться на новую машину.

Прости, Чарли. Scor’blu.

* * *

Давным-давно я любила коротать время в сетевых эхо-конференциях, они и сейчас существуют на эхе и сабскрайбе. Небольшие дружные компании по тридцать — сорок человек беседовали на разные животрепещущие темы — в основном врали и хвастались.

И время от времени какой-нибудь участник эхи сообщал миру примерно то, что я теперь иногда читаю в чужих журналах, а именно: «Вы вот думаете, что я такой веселый пацан и рубаха-парень? Это все маска. А в реале я мрачный и суровый, во дворе меня многие боятся и уважают, хотя считают странным» и «Нарочно тут ничего умного не пишу, специально выгляжу такой глупенькой пустышкой. Надоело быть самой умной в школе, все лезут советоваться и спрашивают, как жить, потому что я людей насквозь вижу. Раз посмотрю, и хана, все вижу».