Хора на выбывание
Шрифт:
— Вы, — угрожающе сказал Лоринков, — пьяны, что ли? Пьяны, да? У вас у каждого свой народ, что ли? Какой мир, о чем вы? Страна в дерьме по уши, ничто не работает, никто не работает. Только уберите с глаз народа это веселое шоу под названием «власть борется с оппозицией, оппозиция борется с властью», и что? Да они же за-ду-ма-ют-ся! И что будет?
Воронин с Рошкой не знали, что ответить.
— А будет, — продолжал Лоринков, — то, что они задумаются и возмутятся. И гореть тогда нам всем синим пламенем. Всех порвут. Бунт будет. Бессмысленный и беспощадный. Как у
— Разумно, — согласился Юрий.
— Разумно, — кивнул президент. — Гадалку где найти-то?
— Я ее это… Гм… — смутился Юрий.
— Да грохнул он гадалку, — рассмеялся Лоринков, и потрепал Юрия по плечу, — да вы не расстраивайтесь. Сука была еще та! Я про нее рекламный текст когда-то писал. Всю душу вымотала. То ей не подходит, то поменяйте. Где тело-то спрятали?
— Попилить пришлось, — удрученно признался Рошка.
— А как мы, кстати, оживим-то покойничка без гадалки? — озаботился президент.
— У меня полный текст заклинания есть. И процедуру вроде бы, восстановить по памяти сумею.
— Отлично. — резюмировал Лоринков. — Допиваем коньяк и идем оживлять Бодюла. Кто «за»? Все. Кто «против»? Никого. Воздержавшиеся? Тоже нет. Итак, тремя голосами «за», при полном отсутствии воздержавшихся и несогласных, постановили.
— К чему это? — удивился Рошка, — ведь с самого начала все трое были «за».
— Демократия. Демократия, Юра.
Вечно пьяный журналист газеты «Коммерсант Кишинева» Алексей Второв, спотыкаясь, побрел в туалет. На часах было десять. Через пятнадцать минут закрывали. Второв с огорчением вспомнил, что денег, как обычно после посещения «Жабы», у него осталось в обрез. На дорогу домой.
— Ничего, — шептал он, расстегиваясь, — ничего, мы еще всем покажем.
Второв был человеком желчным и когда-то талантливым. Выпивка с утра погубила его. Он ненавидел Воронина и Рошку. Он ненавидел всех журналистов Молдавии. Он ненавидел весь мир.
— Меня не ценят, — говорил он по утрам треснутому зеркалу, дыша на зеркальную муть перегаром.
Выйдя из туалета, Второв направился к столику, забрать папку. Внезапно он остановился, и открыл рот. Из «Жабы» выходили, весело смеясь, ненавистный Воронин, проклятый Рошка и неоправданно-везучий сопляк Лоринков. Он видел их буквально мгновение.
Второв покачал головой. Отложил папку. Сел на кирпичный пол. Обнял руками голову. Затем Второв тихонько завыл. Минут через десять он завыл так громко, что пьянствующая интеллигенция обратила, наконец, на него внимание. К полуночи Второв спал в лечебнице, выплакавшись предварительно в кабинете главного врача.
— Это к лучшему, дружочек, — сказал седой психиатр, — это к лучшему. Можно сказать, эта галлюцинация вас спасла. Месяц-другой, и вы бы окончательно спились. А у нас за это время вы будете как новенький.
Второв поверил.
— Дай, дай, сука, тварь! — пятилетний оборванец молотил стоптанным башмаком на дистрофической ноге младшую сестру лет трех.
Девочка плакала, но не выпускала из зажатого кулака фантик от жевательной резники.
На фоне прохожих дети, возившиеся в тени здания по центральному проспекту Кишинева, были почти незаметны. Близорукий Лоринков принял бы их в сумерках за возящихся собак. Лоринков с линзами, ярко-зелеными линзами, линзами, придавшими ему необъяснимый шарм, с линзами, давшими ему орлиную зоркость, увидел.
— Дай, дай, тварь, дура, дай!
Журналист чуть отстал от увлеченно беседовавших о чем-то Рошки и Воронина. Он остановился на самой кромке тени. Как раз посреди тротуара.
— Дай, сука тупая, дай, отдай, тебе говорю!
Лоринков заплакал, присел на корточки у детей и взял мальца за плечо.
— Что же вы, суки, со мной делаете? — мягко спросил он мальчика, всхлипывая.
Дети испуганно отпрянули. Девочка — за брата. Теперь тот был ее защитником.
Лоринков моргнул и вынул линзы. Глянув на них, он разрыдался, и спросил:
— А вы что же со мной делаете, суки?!
Под его ботинком линзы хрустнули на границе тени и желтого фонарного света. Потом полуслепой, плачущий, убитый горем и вновь немного счастливый Лоринков ушел догонять попутчиков.
Через квартал он решил вернуться. Через два — найти детей утром и устроить. Через три — что мир несправедлив. Через четыре — что это все коньяк.
— Восемнадцать, девятнадцать, двадцать… все!
Мертвый Бодюл широко раскрыл глаза и чихнул. Юрий торжествующе взглянул на Лоринкова с Ворониным. Те зачарованно глядели, как бывший первый секретарь Молдавии ожил после того, как Рошка произнес над ним несколько заклинаний и пролил на лоб покойника двадцать капель растительного масла.
— Обязательно чтобы нерафинированное было, — предупредил он Лоринкова, отправляя того в магазин.
— Это еще почему? — удивился журналист.
— Секрет фирмы, — таинственно произнес тогда Юрий.
На самом деле он хотел убить двух зайцев: еще с утра жена просила его купить нерафинированного масла, пожарить переданную родственниками из деревни рыбу.
Прочихавшись, Бодюл присел и, отстранено глядя в окно, спросил:
— Зачем?
— Золотишко, — душевно выдохнул Воронин, присев на край дивана. — Все оно, проклятое. Покоя нам не дает…
Рошка с Лоринковым заулыбались и дружно покивали головами.
— И не будет вам покоя. Никогда. Проклянет вас это золото, — сказал Бодюл.
— Ты это, старик, — поморщился Лоринков, — не изображай друида на стене гибнущего замка. Не надо про злой рок и проклятье денег. Про огненных драконов мести тоже не надо. Где деньги, лучше скажи.
— Клоун, — злобно затрясся Бодюл, — паяц! Сопляк!
— Ну да, да, — раздраженно поторопил его журналист, — и еще хуже, чем клоун, только это неважно. Деньги. Где деньги?