Хорошо посидели!

Аль Даниил

Упреки разума

Как хорошо тому, кто верит богу, Он лишний раз себя перекрестит, Горячею мольбой уймет свою тревогу, Спокойно веруя, что кто-то там простит. А мне покоя нет — душа бездонный ледник И некого просить: «Прости меня, прости». Я сам себе судья и сам свой исповедник, А от себя куда же мне уйти. Нет! Над самим собой не просто в роли бога. А общий божий труд — судить людское зло? Грехов не счесть, людей до черта много. И всех перепрощать — безбожно тяжело. Ерцево. 1953 г.

Мираж

Все песок, да песок повсюду, И небес обесцвеченный зонт. С каждым медленным шагом верблюда Отступает на шаг горизонт. Словно вечность от шага до шага, Как котел голова горяча, Иссякает последняя влага, Соляная верблюжья моча. Кипятком наливаются жилы, Солнце жжет через пленку одежд, Испаряя последние силы И последние капля надежд. Только вдруг, за равниной песочной Контур города — зыбкий, как сон, Чуть, едва, синевою молочной На небесною гладь нанесен. Нет, не бред! И не сонная небыль! Пусть мираж! Это добрая весть: Если что отразилось на небе — На земле оно подлинно есть! Январь 1954 г.

Студент-заочник

Жил да был студент-заочник (Пожилой уже), Изогнувший позвоночник В долгом зубреже. Он

сидел, корпел, как в бурсе, Потом лоб мочил. Все искал он в «Кратком курсе» — Маркс чему учил? Выяснял он так безбожно Истины одне: «Ну так можно, иль не можно, Чтоб в одной стране?» Раз, однажды, он, привычно По строкам скользя, Взял и понял преотлично, Что никак нельзя. И тогда студент-заочник Свесил петлю вниз, Вдел в нее свой позвоночник, Прыгнул и повис. Декабрь 1952 г.

Сидор Карпыч похудел…

Как у нашего народа Небывалая свобода: Скажешь слово, скажешь два — И слетела голова. Сидор Карпыч похудел, Не находит места. Он ни разу не сидел — Значит — жди ареста. Карп Иваныч похудел, Не находит места. Он когда-то уж сидел — Тоже — жди ареста. На сосне уселся дятел, Так и хочет стук начать. А Иван Петрович спятил — На себя пошел стучать.

Две баллады

(На тему моей прерванной исторической работы)

Мать Ивана Грозного

Великий князь Василий III, бездетно прожив двадцать шесть лет с первой женой Соломонией Сабуровой, прогнал ее в заточение. После трех лет бездетной жизни Василия III с молодой женой Еленой Глинской вдруг, один за другим, родились два сына Иван и Юрий. Было много толков о том, кто же истинный отец Ивана Грозного. Вот одна из легенд. Лес меняется опушками, Рассиялась неба ширь. Вдоль дороги грянул пушками Древний Духов монастырь. Не пожар, не приступ вражеский. Потому, знать, суета, Что возок великокняжеский Мчит по снегу в ворота. Уж молва длинноязыкая Весть далеко понесла: «Государыня великая На моленье прибыла». Шубу приняли соболию, И под звон колоколов Настоятель с хлебом-солию Встретил речью у столов: — Хлеб да соль с дороги, странница, Не суди — что подал бог: Сливки, яйца, каша-манница, С белой рыбою пирог. Прикажи медку студеного, Али пенного пивца, Хлеба белого, зеленого, Аль ржаного леденца? — Бог спаси, отец, устала я. Путь не легкий, с ног валюсь. Укажи, где келья малая, Там поем и помолюсь. И пошла, шурша нарядами, С легким стуком каблуков, Провожаемая взглядами Из-под черных клобуков. Красота от бога многая Государыне дана, Но суровая и строгая — Недобра и холодна. Вот Елена в темной келии Перед образом, в углу, Кольца сняв и ожерелии, Распласталась на полу. — Царь небес, рабу негодную Защити и пощади: Иль окончи жизнь бесплодную, Или сыном награди. Ой, же лихо мне, ой худо, Точно яд бежит в крови. Царь небесный, сделай чудо, Милость божию яви. Поднялась, собрала четки, Облеклась в наряд ночной. Вдруг шаги тверды и чётки Стали слышны за стеной. Темнотой пахнуло синей, Дверь замкнулась щеколдой. И стоит перед княгиней Рослый инок молодой. Белый лоб под темным волосом, Взор отчаянный горит. И бесстрашным твердым голосом Инок тихо говорит: — Свет-княгинюшка великая, Страшный час в моей судьбе. Божья воля, страсть ли дикая Привела меня к тебе. Не гони монаха бедного, Бог простит, коль спутал бес. Знаю: отрока наследного Долго молишь у небес. Для моления, для тщетного Все святыни обойди, Но от мужа от бездетного Чуда божьего не жди. Изгоришь тоскою огненной, Годы будешь слезы лить И с княгиней с первой, с прогнанной, Долю горькую делить. Средство верное, целебное Нынче послано судьбой, И простое, не волшебное — Вот оно перед тобой. Не гони монаха бедного, Знаю — дерзко говорю. Хочешь отрока наследного? Если хочешь — подарю! А за тайну — будь спокойною, Не расстанется с нутром Ни под пыткою разбойною, Ни под звонким топором. А не хочешь — воля вольная, Сдай монаха палачам — Пусть головушка бездольная Поскучает по плечам! Сходно плавленному олову В душу ей вливалась речь. Вдруг рука легла на голову, По груди пошла от плеч, Пламя свечки колыхнулося, Тени сбились на стенах. И по девичьи вздохнулося: — Не губи меня, монах.

* * *

Медных труб гуденье зычное Раздается по лесам. Скачет воинство опричное, Грозный царь в походе сам. Лес меняется опушками, Рассиялась неба ширь. Золочеными макушками Глянул Духов монастырь. Царь коня одернул круто, Наклонился из седла. — Посмотри-ка, брат Малюта, Видишь эти купола? Слышал я в глухом предании Под углами все ворчат — Будто в божьем этом здании Был я матушкой зачат. От бояр извечно смута. То от них исходит блажь! Ты… сыщи-ка, брат Малюта, Память матушки уважь! 1952 г.

Прощание

(Песня молодого татарина накануне штурма Казани)

Русский царь Иван Василич — Он могуч и лют. Чтоб в Казани нас осилить, Поднял русский люд. Под бесчисленные стяги Стянуты полки, По Оке и по Свияге Ставят городки. Тянет чадом желто-серым, Чаны возле хат — По деревням варят серу, Сушат пороха. По рекам плывут насады{Речные суда}, Весла плещут в ряд — Перевозят для осады Пушечный наряд. И скрипят, скрипят подводы, Всех не перечтешь. Смотрят царь и воеводы Наших стен чертеж. Скоро двинутся турусы, Загремит таран. Ну так что ж, и мы не трусы, Встанем за Коран! Для защитного удара Двинемся стеной. Ну, Надира — дочь Гумара, Распростись со мной. От дворца Сафа-Кирея Слышно пенье труб, Проводи меня скорее Мягкой лаской губ. Сладость их чтоб стала силой, Разлилась вдоль жил, Чтоб от смерти уносила, Чтоб я долго жил. Чтоб меня за подвиг ратный Отличил мурза, Чтоб вернулся я обратно Под твои глаза. Ярче угольного жара, Крепче, чем буза, О, Надира — дочь Гумара, Те

твои глаза. От дворца Сафа-Кирея Слышно пенье труб — Проводи меня скорее Мягкой лаской губ. Ну, а если от удара Упаду с коня, Ты, Надира — дочь Гумара, Позабудь меня. 5 июня 1958 г.

Стихи, сочиненные и посланные домой малышу-сыну

Зайка-капризайка

Бедный зайка очень глуп — Он не хочет кушать суп. Мама кормит, мама просит — Зайка только глазки косит, Машет лапками, орет, В рот ни капли не берет. Вьется в стуле, как юла, Ложку сбросил со стола. Третьи сутки! Третьи сутки… Пусто в зайкином желудке. Суп прокис в холодной миске И его отдали киске. Сил у зайки стало мало, А потом совсем не стало. Еле-еле, еле-еле Он добрался до постели. У него посохли лапки, Ушки свисли, точно тряпки, Вместо пышного хвосточка Еле видимая точка. Шейка стала тонко-тонкой, И не движет головенкой. Плачет киска, плачет мишка: — Умирает наш зайчишка. — Что ты, зайка, натворил, Сам себя ты заморил. На четвертый день с утра, Прибежали доктора. Лечат бедного зайчишку, Ставят градусник подмышку И качают зайке в рот Чистый воздух-кислород. На язык глядят, на зубки, Сердце слушают сквозь трубки, Сыплют в глотку порошок И сажают на горшок. Ну, а ночью, до утра Совещались доктора. И велели доктора Скушать супа три ведра, И еще они велели Десять дней лежать в постели, Не давать ему сластей, Не пускать к нему гостей. После супа дать касторку, На закуску хлеба корку. Так, с кроватки не слезая, Десять дней лечился зая, И сказали доктора: — Ну, теперь вставать пора. Зайка сильно пополнел, Стал послушный, поумнел. За столом сидит он смирный, Суп хлебает вкусный, жирный, Ложку сам ко рту подносит, Все поест, добавки просит. Все довольны, мама рада. — Умный зайка, так и надо. Вытри рот, сними салфетку, Скушай вкусную конфетку. Киски, мишки и лошадки Дарят зайке шоколадки. Вместе с ними доктора Зайке крикнули — Ура! И с тех пор, как только детки Станут рвать с груди салфетки, Злобно ручками махать, Ложку в сторону пихать. Им читают эту книжку Про несчастного зайчишку. Тут уж каждый, кто не глуп, Начинает кушать суп. Ерцево 1951 г.

Присланная мне в лагерь фотография, ставшая поводом к написанию сказки «Зайка-капризайка»

Фролка-Балаболка

Жил на свете мальчик Фролка По прозванью Балаболка. Не успеет Фролка встать, Как во всю начнет болтать. И про это и про то. Про котлеты, про пальто, И про киску и про миску, Про ириску, про редиску, Про бидоны, про смолу, Про лимоны и золу, Про корзину, про часы, Про резину, про усы, Про лопатку, про снежок, Про лошадку, про флажок, И про то и про другое, Прямо ужас, что такое! О платочке, о листочке, О свисточке, о цветочке, Об игрушках, о ватрушках, О старушках, о зверюшках, Про медведя, про лису, И про прыщик на носу. И про то и про не то, И про сам не знает что. Мама скажет — Фролка, кушай, Фролка скажет — Мама, слушай. Рот забьет полным-полно И болтает все равно Про сметану и про кашу, Про стакан, про простоквашу И про сыр, и про творог, И про яблочный пирог. Как-то Фролка кушал рыбу. Взял кусок — большую глыбу, Полный рот набил битком И болтает языком. Вдруг — большая рыбья кость Сквозь язык прошла, как гвоздь. Фролка очень удивился, А язык остановился. Фролка хочет крикнуть — «Мама!» А язык молчит упрямо, Заболел, стал хил и плох, Ну, а к вечеру засох. Фролку мать ведет к врачу, К Ипполиту Кузьмичу. Старый доктор Ипполит Фролке рот раскрыть велит. Долго возится он с Фролкой, Промывает рот карболкой И щипцами тащит кость, Кость большую, точно гвоздь. Фролке доктор Ипполит Десять дней молчать велит. Говорит он — Мальчик Фролка, Прекрати болтать без толка. Разговоры за едой Могут кончиться бедой. Фролка доктора послушал: С этих пор он молча кушал. Постепенно он привык Не ворочать зря язык. Не болтает, ценит слово, Говорит всегда толково. Все теперь довольны Фролкой И не дразнят Балаболкой. Ну, а сам-то ты, малыш, За едой не говоришь? Ерцево, февраль 1952 г.

Мишка-певец

Ползимы в краю лесном Спал медведь глубоким сном. Съел он летом столько мёда, Что наелся на полгода, И блаженствует во сне, Собираясь встать к весне. Ночью вдруг проснулся Миша — Шум какой-то он услышал: Кто-то пляшет и поет, Спать спокойно не дает. Заворчал со сна медведь: Кто посмел плясать и петь?! Кто шумит, когда я сплю?! Всех сейчас передавлю! Видит Мишка — на снегу Пляшут зайчики в кругу, Подлетают, как пружинки, Ловят лапками снежинки — Маленькие зайчики — Девочки и мальчики. На головках у зайчат Ушки стрелками торчат, Глазки, словно бусики, Над губами — усики. Пляшут весело и лихо, А под елкой мать-зайчиха Детям песенку поет, В барабан чечётку бьет. Смотрит Мишка из-за веток На зайчиху и на деток — И подумал: «Малыши У зайчихи хороши, Что на них нельзя сердиться — Надо ж детям порезвиться!» И еще решил медведь: «Помогу зайчихе петь». Подошел, нагнулся к уху, Да как рявкнет, что есть духу. То-то был переполох: На охоте волк оглох, В страхе белки-попрыгушки В снег попадали с макушки. Тотчас дал тревогу дятел — Клювом в ствол заколошматил. Всполошились от тревоги Норы, гнезда и берлоги. Подскочив на край небес, Заглянуло солнце в лес. Зайки бедные с испуга Повалились друг на друга, А потом, поджав хвосты, Ускакали за кусты. А несчастная зайчиха На снегу лежала тихо, Неподвижна, чуть жива, И дыша едва-едва. «Странно, — думает медведь, — Я хотел им песню спеть. Отчего же это пенье Привело весь лес в смятенье? Очень жаль, — у нас в лесах Толк не знают в голосах! Я обиделся, и впредь Ни за что не стану петь!!» Ерцево, 1952 г.

Песни на мои слова, разрешенные к исполнению на сцене лагерного клуба

Твоя улыбка

Лирическая песня для тенора и фортепиано Сл. Д. Альшица Муз. Б. Магалифа Ты всегда улыбнешься так ласково, Когда встречу тебя у дверей, — Ну хоть сердце наружу вытаскивай (2 раза) И в лучах той улыбки грей! А в глазах у тебя переливы, Чуть лукавый намек в глубине. Я подумал: какой я счастливый, (2 раза) Если так улыбаются мне! Но умчалась надежда зыбкая, И, как прежде, я грустен и нем: Оказалось, такою улыбкою (2 раза) Ты всегда улыбаешься всем. Вот и жду я с тревожной тоскою, Безнадежнее день ото дня, — Расцветешь ли улыбкой другою, (2 раза) Только нашей — твоей для меня?..