Хоу-Хоу, или Чудовище
Шрифт:
Один, сохранившийся, как ни странно, чрезвычайно взволновал меня. На нем изображены были белолицые люди в чем-то вроде панцирей и в остроконечных головных уборах, кажется, известных под названием фригийского колпака; воины нападали на туземный крааль; тростниковый забор и круглые хижины за ним были тщательно вырисованы. Слева несколько человек тащили женщин – по-видимому, к морю, которое было грубо обозначено рядом волнистых линий.
Я замер от удивления: передо мной было, несомненно, изображение финикийцев, совершающих один из тех набегов с целью похищения женщин, о которых мы читаем у древних авторов. Рисунок был сделан бушменом, жившим две тысячи лет тому назад,
Вдруг Ханс остановился перед одной расселиной, ничем не отличавшейся от многих других.
– Сюда, баас, следуйте за мной, – сказал он, – смотрите под ноги, тут есть трещины в полу.
Я протиснулся в узенький проход, в котором человек потолще не смог бы пройти. Это был тесный туннель высотою в восемь – девять футов, может быть, промытый водой, но скорее образовавшийся вследствие взрыва газов сотни лет тому назад. Пол был совершенно гладкий, словно в течение многих поколений его утаптывали человеческие ноги, в чем я нисколько не сомневался.
Не прошли мы и двадцати шагов по туннелю, как Ханс приказал мне остановиться и ни в коем случае не двигаться. Я в недоумении повиновался, а мой проводник, повесив фонарь на шею, за спину, прижался к каменной стене прохода, словно не желая видеть, что делается за ним, и осторожно, боком, стал пробираться вперед, цепляясь за выступы. Проползши таким способом двадцать или тридцать футов, он обернулся и сказал:
– Теперь, баас, сделайте то же, что я.
– Зачем? – спросил я.
– Опустите фонарь, и вы увидите, баас.
В двухстах шагах передо мной зияла пропасть неведомой глубины – свет фонаря не достигал ее дна. Ширина выступа, послужившего Хансу мостом, не превышала двенадцати дюймов, а местами не достигала и шести.
– Здесь глубоко? – спросил я.
Вместо ответа Ханс бросил в пропасть осколок камня. Я долго прислушивался, пока до меня не донесся звук его удара о дно.
– Я говорил баасу, – заметил Ханс наставительным тоном, – что лучше ему подождать до рассвета, но баас не стал меня слушать, и, несомненно, ему виднее. Не угодно ли теперь баасу пойти спать, а сюда вернуться наутро, что я считаю самым мудрым?
По правде сказать, это было моим сильнейшим желанием, ибо место было весьма непривлекательное. Но я был так зол на Ханса, разыгравшего со мной комедию, что скорее готов был сломать себе шею, чем доставить ему удовольствие посмеяться надо мной.
– Нет, – спокойно ответил я. – Я пойду спать, когда увижу твою картину, и никак не раньше.
Тут Ханс не на шутку встревожился и начал меня упрашивать не переходить через пропасть.
– Как я понимаю, – возразил я ему, – никакой картины здесь нет, и это просто твоя обезьянья выходка. Хорошо, я пойду посмотрю, и если окажется, что ты солгал, ты у меня пожалеешь, что родился.
– Картина есть – или, по крайней мере, была в дни моей молодости, – упрямо сказал Ханс, – а насчет остального баасу лучше знать. Если он переломает все кости, пусть на меня не пеняет и пусть расскажет правду своему преподобному отцу на небесах, который оставил бааса на мое попечение. Пусть баас расскажет ему, что Ханс просил бааса не ходить, а баас назло не послушался. Кстати, лучше пусть баас снимет сапоги, так как дорога очень скользкая. Бушмены много ходили по ней.
Я молча сел и снял сапоги, думая про себя, что я с радостью отдал бы все свои сбережения в Дурбанском банке, лишь бы избавиться от предстоящего испытания. Странная
Признаться, я плохо помню, как совершил переход. Помню только, что эти несколько секунд показались мне часами. И еще помню жалобно доносившиеся голоса моих зулусов, трогательно прощавшихся со мной и, среди прочих проявлений нежности, называвших меня своими отцом и матерью, и всеми предками за четыре поколения.
Я кое-как одолел проклятый мостик, и когда уже благополучно добрался до самого края, вдруг поскользнулся и открыл рот, желая что-то сказать. В результате фонарь полетел в бездну, увлекая за собой шатавшийся передний зуб. Но Ханс протянул свою шершавую руку и, думая схватить меня за ворот, вцепился мне в левое ухо, и при этой поддержке я наконец выбрался на твердую почву, ругая его на все лады. Многим мой язык показался бы слишком грубым, но Ханс не почувствовал обиды, слишком радуясь моему благополучному прибытию.
– О зубе не горюйте, баас, – сказал он, – так даже лучше, теперь вы сможете есть сухари и жесткие коренья. Другое дело – фонарь. Впрочем, мы, может быть, достанем новый в Претории, или куда мы там отправляемся.
Совладав с собой, я заглянул в пропасть. Далеко-далеко внизу виднелся мой фонарь. Лампа разбилась, и масло пылало, разлившись по какой-то белой поверхности.
– Что там за белое вещество? – спросил я. – Известь?
– Нет, баас, это обломки человеческих костей. Когда я был молод, я однажды свил канат из камыша и шкур и с помощью бушменов спустился туда на дно – просто чтобы посмотреть, баас. Там внизу еще одна пещера, но я в нее не пошел, потому что побоялся.
– А как туда попали скелеты, Ханс? Их там целые сотни!
– Да, баас, много сотен, и попали они вот как: с начала мира в пещере жили бушмены, и они устраивали здесь ловушку, прикрывая яму ветками, так что она казалась скалой, – совсем как делают западню для дичи, баас, – да, бушмены это делали, пока их не перебили всех до последнего буры и зулусы, у которых они воровали овец и быков. Когда на них нападали враги, – что случалось очень часто, потому что убить бушмена считалось добрым делом, – они убегали в глубь пещеры по этому проходу и ползли по узкому краю скалы, что они всегда могли проделать с закрытыми глазами. А глупые кафры, преследовавшие их, чтобы убить, проваливались сквозь ветки в пропасть и сами убивались насмерть. Это случалось часто, баас, потому что там масса черепов и многие совершенно почернели от древности и превратились в камни.
– Но кафры могли бы поумнеть, Ханс.
– Да, баас, но только мертвые хранят при себе свою мудрость; потому что, я думаю, когда все нападавшие входили в проход, то остальные бушмены, прятавшиеся в пещере, заходили в тыл и стреляли в них отравленными стрелами, так что ни один не возвращался назад. А если и удавалось кому-нибудь спастись, все равно через два поколения урок забывался и случалось опять то же самое, потому что, баас, на свете всегда множество дураков и новый дурак ничуть не умнее прежнего. Смерть льет воду мудрости на песок, а песок жадный и быстро высыхает. Будь это иначе, баас, мужчины скоро перестали бы влюбляться в женщин, а между тем даже такие великие, как вы, баас, влюбляются.