Хозяйка Блистательной Порты
Шрифт:
Сулейман не желал конфликтовать с Западом, особенно с императором Карлом, признавая его силу и талант, но их обоих вынудили это сделать. Показав свою силу в Венгрии, взяв Белград, потом Буду, султан был готов отдать все, только чтобы знать, что и его границы не тронут. Но с таким решением и его выбором короля Венгрии был не согласен ни Карл, ни его брат Фердинанд. Это означало неизбежность новой войны, к которой следовало готовиться.
И что бы ни советовал Ибрагим, решения Сулейман принимал всегда сам. Слушал внимательно, но зря грек надеялся, что удастся согнуть султана, словно прутик лозы, Сулейман выпрямлялся,
Ибрагим не сознавал, что давно растерял доверие султана, что его нужно зарабатывать снова, визирь считал это доверие данным раз и навсегда, не задумываясь, что терпение Сулеймана не бесконечно. Но ослепленный властью, богатством, почетом, Ибрагим жил, словно с крепко зажмуренными глазами. Удивительно, но так много знавший и понимавший визирь, способный схватить суть любого вопроса на лету, использовать любую возможность сделать что-то выдающееся, становился слепцом, когда дело касалось его собственного благодетеля. Умный Ибрагим глупо не замечал того, что Сулейман с годами изменился, набрался опыта, стал мудрым правителем, которому вовсе не нужна нянька даже в виде давнего друга.
Сулейман мог править сам, а Ибрагим все пытался делать это за него, Сулейман мог решать вопросы, которые были не по плечу Ибрагиму, но тот упорно считал, что без его помощи султан не справится. Зазнайство – один из худших пороков не столько потому, что неприятен окружающим, но прежде всего потому, что делает человека слепым и глухим, лишая способности трезво мыслить и оценивать реальное положение дел. Это произошло с Ибрагимом: единожды убедив себя, что является поводырем для султана, Ибрагим ослеп и не заметил, вернее, предпочитал не замечать, что тот давно в поводыре не нуждается и если терпит такое соседство, то только потому, что вдвоем идти веселей.
Ибрагим продолжал считать, что он идет, а султана ведет. Добром такая слепота закончиться не могла. Но прошли годы, прежде чем эта слепота привела Ибрагима к шелковой петле на шее.
Роксолана носила этого ребенка гордо. Зарождение новой жизни внутри нее означало, что все остальные пророчества прорицателя Аюба аль-Хасиба тоже сбудутся. Никому, кроме Зейнаб, не говорила о том провидце и его словах, но втайне гордилась.
Остальные обитательницы гарема смотрели кто с завистью, кто с удивлением, а кто и со злобой. Но на сей раз Роксолана почему-то не боялась дурного глаза, а зря…
Роды были стремительными, посреди дня вдруг скрутила сильная боль внизу живота и в пояснице. Уже знавшая, что это такое, она ахнула, присела, позвала Гёкче:
– Беги за Зейнаб и скажи, чтобы принесли горячей воды.
Зейнаб, с утра отправившаяся за травами подальше от пыльного грязного города, прийти не успела, и воды-то едва успели согреть, малыш спешил из материнской утробы так, словно проспал свое обязательное появление и теперь наверстывал упущенное. Ни схваток, ни даже потуг словно и не было.
Стремительные роды привели к тому, что принимать ребенка пришлось гаремной повитухе, которая по-настоящему испугалась, запричитала так, словно это она, а не Роксолана рожала.
Тогда и была допущена ошибка. То ли дитя приняли на руки неправильно, то ли повернули не так, то ли еще что, но даже привязанный
Нет, горба, как потом утверждали многие, не было, мальчик, названный Джихангиром, просто остался перекошенным – одно плечо выше другого. Но это не позволило ему ни сесть на коня, ни вообще жить, как живут остальные.
Уже с первых дней стало ясно, что Джихангир обречен быть калекой, за спиной Роксоланы слышалось перешептывание, мол, лучше бы его сразу Аллах забрал, но ребенок выжил. Роксолана взъярилась:
– Он еще будет умней вас всех!
Ее и дитя жалели, качали головами, смотрели с сочувствием, но недолго. Роксолана не желала признавать ребенка калекой, а себя несчастной, потому и жалость быстро сошла на нет. Внутри больших темных глаз мальчика всегда таились боль и грусть, он словно даже в младенчестве понимал свою злую судьбу, знал, что не такой, как остальные, что никогда не будет ни ловким, ни сильным, ни таким удачливым.
Но страшная беда Джихангира обернулась для него удачей, Сулейман предпочитал этого калечного сына остальным. Любил и оберегал Мехмеда, считая его самым достойным из сыновей стать наследником престола, любил старшего Мустафу, обожал беспокойную Михримах, много возился с Селимом и Баязидом, но больше всего времени и душевных сил уделял калеке Джихангиру. Сначала просто потому, что болен, потом привык, воспитал его ум так, как считал нужным сам, отцу и сыну было интересно беседовать, они стали единомышленниками. Но все прекрасно понимали, что даже огромной отцовской любовью Сулейман не сможет восполнить недостаток нормальной жизни сыну, не может выпрямить его спину и заставить окружающих забыть о кривой спине принца.
Для Роксоланы это был сильный удар, она проклинала день, когда поверила прорицателю и решила родить еще одного ребенка. Но как бы ни болело материнское сердце, не любить своего калечного сына Роксолана не могла, хотя возилась с ним не столько, сколько возился отец.
Хотелось закрыться ото всех, пересидеть, перестрадать свое горе, но вокруг шумел гарем, который так и ждал, чтобы всласть полюбоваться на ее беду, ее отчаянье, и Роксолана не показала слез, ходила с гордо поднятой головой, словно родила самого красивого принца во всей империи. Так и было, мальчик красив, только вот кривобок. Гарем жестокое место, где страдания невозможны, потому что признак слабости, которую допускать нельзя, тем более ей.
Время лечит все, конечно, никакое время спинку Джихангира не выпрямило, но приглушило горе матери, притупило его, заставило свернуться клубочком внутри. Беда одного человека – это все же беда его и близких к нему людей, остальные продолжали жить своей жизнью.
Роксолана дала себе слово больше не рожать. Шестеро детей, четверо из них живы и здоровы, Абдулла умер от чумы, Джихангир изуродован. Достаточно. Сулейман не возражал.
Но жизнь не остановилась, она текла, бурлила, спешила, требовали внимания остальные дети, капризничала Михримах, старательно осваивал нелегкую науку быть царевичем Мехмед, пока только играли младшие – Селим и Баязид…