Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака
Шрифт:
Мята?
Определенно. Еще чабрец. И нечто кроме, незнакомое, оставляющее горьковатое послевкусие… а запах — шоколада.
Главное, чтоб отравы не подлили.
— Полагаю, происшествие, о котором вы мне написали… к моему величайшему прискорбию, вынуждена признать, что не имею представления, кто сыграл с вами сию злую шутку.
— Смешно мне не было.
— Как и мне не было бы смешно, когда сия история выплыла бы на свет божий, — матушка Анатолия благочестиво перекрестилась.
Евдокия молчала.
Разглядывала чашку, саму
— В наши просвещенные времена… — матушка Анатолия частенько начинала речи с этих слов, а потому ныне они сами вольно слетели с языка. — Недопустима сама мысль о том… чтобы неволить кого бы то ни было к служению… да, мы не отрицаем, что в истории нашего ордена… не только нашего ордена!
Сделав сие, несомненно, важное замечание, матушка Анатолия отставила кружечку и святую свою покровительницу повернула к Евдокии.
— В истории всех орденов имеются темные страницы. Люди слабы. И только Боги безгрешны… однако политика принуждения осталась в прошлом. Двери наши открыты для страждущих, мы рады пополнить ряды сестер, буде таково желание…
Желания пополнять ряды Евдокия не изъявила, напротив, заерзала в жестком кресле и в ридикюльчик вцепилась.
— Но коль желания нет… — матушка развела руками. — Случившееся с вами бросает тень не только на меня, но и на весь орден молчаливых сестер…
О себе, положа руку на сердце, матушка беспокоилась куда сильней. Что орден? Он существовал не один век, и еще столько же протянет, в отличие от самой матушки, каковая, помимо греха гордыни и честолюбия страдала тако же язвой, подагрой и иными, не самыми приятными заболеваниями, каковые могли бы послужить вескою причиной отставки.
— Я уверена, — куда жестче произнесла она, потому как призрак отдаленного тихого монастыря вдруг сделался явен, осязаем. — Что произошедшее с вами не имеет к нашему ордену отношения. Кто-то… богохульно использовал одеяния… их продают вольно…
Мысль показалась на диво логичной.
Спасительной даже.
Матушка Анатолия ведь не может нести ответственность за то, что кто-то принарядился монахиней ордена… монахинями.
— Что ж, — Евдокия погладила ридикюль. — Я уверена, мы можем точно это установить.
— Как?
— Я запомнила лица тех монахинь… и если вы позволите…
Позволять не хотелось, потому как, вдруг да и опознает кого… и скандалу учинит, замять который будет куда сложней, нежели нынешний.
Евдокия, по поджатым губам, которые стали узенькими, бледненькими, догадалась, что матушка Анатолия вовсе не расположена к процедуре опознания, и потому тихо произнесла:
— Вы же не хотите, чтобы сия история выплыла?
— Если вы собираетесь судиться… — по мнению матушки Анатолии судиться с орденом было не только грешно, но и бесперспективно, поелику орденские законники не зря хлеб ели.
— Ну что вы… как можно судится… я лишь расскажу свою историю… — из ридикюля Евдокия вытащила не пистолет, но шелковый платочек, которым промокнула несуществующую слезинку. — Во предупреждение… а то кто знает? Вдруг эти разбойники… разбойницы, — поправилась она, — возжелают еще кого умыкнуть? Мой гражданский долг состоит в том, чтобы упредить невинных дев, которые могут стать жертвами…
Платочек коснулся другой щеки. А святая Анатолия посмурнела, нимб и тот будто бы поблек.
— Вы только представьте, матушка Анатолия, — Евдокия подалась вперед. — А если они, прикрываясь вашим орденом, учинят еще какое непотребство?
Матушка Анатолия представила, благо, воображением обладала живым, как по мнению епархиального начальства, чересчур уж живым и оному начальству причиняющим одни неудобства. Представила она не столько те самые, существующие исключительно в теории, непотребства — матушка Анатолия пребывала в уверенности, что случившееся с купчихой есть результат ее собственных проблем — сколько величину скандала.
Смежив очи, матушка Анатолия явственно узрела заголовки газет.
И услышала тихий, преисполненный ложного сочувствия голос старшего жреца… конечно, тот не станет упрекать явно, но сошлет… и думать нечего, сошлет. А мастерскую с кружками иль закроет, иль собственному ордену передаст.
Невзирая на высокую духовность, старший жрец не был чужд мирского.
— И чего же вы хотите?
— Убедиться, что среди ваших сестер тех женщин нет, — жестко произнесла Евдокия. — А если вдруг… если вдруг они есть, то я хочу расспросить их.
Евдокия встала.
— Мне не нужны ни скандалы, ни компенсация, которую я, как вы понимаете, могла бы стребовать. Я лишь хочу узнать, кто заставил их поступить подобным образом… быть может, ваших сестер околдовали? Или подкупили… обманули… мне нужна правда и только.
Матушка Анатолия вздохнула: к искателям правды она относилась с превеликим сочувствием, поелику немалый жизненный опыт ее свидетельствовал, что не всякая правда — во благо.
— Хорошо.
Матушка Анатолия тоже поднялась и поманила за собой.
— В нашей общине двадцать две сестры и семеро послушниц. Есть еще ученицы, но они совсем молоденькие девочки… мы привечаем сирот… у нас не приют, скорее уж классы с проживанием. Мы даем крови и еду, учим их…
Невзирая на возраст, матушка Анатолия двигалась легко, порывисто.
— Те женщины… были в возрасте.
— Значит, не послушницы и точно не ученицы… — матушка Анатолия вывела через другую дверь, и Евдокия оказалась в узеньком, как боком пройти, коридорчике, который вывел к лестнице. Крутые ступеньки вились, поднимая к вершине единственной башни.
— Здесь, — матушка Анатолия сняла связку ключей и, не глядя, отыскала нужный, — комнаты нашей памяти… некогда тут была дозорная башня. Дважды молчаливые сестры упреждали город о набегах… семь раз держали осаду… единожды сдались… и вот имена тех, кто своей жизнью купил иные.