Храм
Шрифт:
Илья отрицательно качнул головой.
— Так вот... Какое было лето — сам знаешь. Корму запасли мало, трава — как проволока... А нынешней ночью и вовсе беда пришла: буря разметала два самых больших стога, да так, что и собирать нечего. — Председатель отрезал себе сало, положил на ломоть хлеба, но есть не стал. Опустил руки на колени и с неожиданной тоской в глазах посмотрел в окно. Потом опять взглянул на Илью. — До первой травы не дотянем. Покупать корма — таких денег у громады нет. Боюсь, скоро коровенки под нож пойдут...
— Понятно. —
— Нужны. Да деньги у тебя не те, чтоб их брать в долг.
— Не смеши, староста. Какой долг? — Досаду из души у Ильи словно сквозняком выдуло. Вот в чем спасение его души — в иронии. «Ирония и жалость» — вспомнил он любимого классика. Спасение и утешение. — У тебя такое замечательное зрение, что ты видишь свет в конце твоего тоннеля? А там — денежки лежат?.. Да никогда их у вас не будет! А и появились бы — все равно б вы их мне не вернули.
— Это верно.
— Так что говори, сколько надо, бери — и не кочевряжься.
— За предложение — спасибо, — спокойно сказал председатель. — Но у меня другой план. — Он взял двумя руками сулею с самогоном, посмотрел сквозь нее на свет, пробормотал: «Лепота. Кабы еще и рыбки здесь плавали...» — и налил в оба стакана. — Если коротко — хочу разжиться зерном в Забещанском элеваторе.
Илья расхохотался и на этот раз легко взял свой стакан.
— Да ты никак хочешь его грабануть?
— Самую малость. Три «камаза» — лишнего нам не надо.
— Замашки у тебя сохранились большевистские.
— А вот это не твоя печаль, командир.
— Как же не моя? Грабить будешь ты, а валить собираешься на меня...
— Тебе что, - миролюбиво рассудил председатель, — семь бед — один ответ. И дураку ясно: элеватор — не банк; значит — не для себя этот грех на душу берешь. Для людей. Твоя репутация народного заступника только укрепится.
— А не боишься, староста, что тебя вычислят?
— Не вычислят. Деревень много. И какой следователь различит зерно в лицо? Раздам по хатам — ничего не докажешь.
— Ты уже видишь, как это сделать?
— Элементарно, Ватсон. Твои хлопцы захватывают элеватор и обрезают связь. Еще через пару минут мои грузовики будут стоять под люками на загрузке.
— Не забудь бортовые номера замазать.
— Еще чего! Это и приметно, и сколько потом краску ни смывай — криминалисты ее обнаружат. Нет, мы так положим брезент — чтоб с бортов свисал — никто и не подумает, что мы таимся. А номера на жестянках спереди и сзади просто грязью замажем.
— Пусть водители закроют лица чулками.
— Это уж как водится. И колеса обмотаем цепями, чтобы по отпечаткам нас не нашли... Думаю, минут за десять управимся.
Илья выбрал огурец, похрустел им равнодушно. По всему было видать — вкуса он не чувствует. Наконец спросил:
— А если у кого-нибудь есть мобильник — и менты дороги перекроют?
— То моя печаль, командир, — с облегчением сказал председатель и глубоко вздохнул. Оказывается, ожидая решения Ильи, он даже забыл дышать. — Я своего не упущу.
Илья вдруг понял, что завидует ему. Вот — счастливый человек. И даже не знает об этом. У него есть все: семья, родина, прошлое; уважение людей; его душа трудится для них, наполнена ими, отзывается болью на их боли... Если болит — значит, там есть, чему болеть. А я даже болью утешиться не могу — пустота не болит. Пустота съела мою душу, съела мое прошлое... а может — и будущее... а я что-то планирую, на что-то надеюсь, хотя и знаю, что его у меня нет... Я пытаюсь заполнить свою пустоту любимой женщиной, ее душой, ее любовью, которую, конечно же, уже никогда не верну. Ведь любовь живет в сердце, значит, и природа у нее, как у сердца: если разорвалось — не сошьешь. Так что же я здесь делаю?..
— Отлично, — сказал Илья. — Сегодня же зашлю на элеватор разведку. Потом прикину — что да как.
— Подумать — если есть время — никогда не повредит, — согласился председатель. — Но ты уверен, что у тебя есть это время?
Такой пустяк: председатель сделал нажим на слове «тебя» — и ситуация опрокинулась, он оказался сверху. Теперь Илье предстояло решить: это блеф или председатель действительно имеет некую особую информацию.
Илья как раз очищал картофелину, лопнувшую от разопревшего в жару рассыпчатого крахмала. Он неспешно отлепил тонкими пальцами последние клочки кожуры, неспешно разрезал дыхнувшую освободившимся парком картофелину пополам, положил на одну из половинок ломтик сала — и отправил это сооружение в рот. И только тогда поднял глаза на председателя. Взгляд был без нажима; разве что любопытство было в нем. С таким любопытством юный биолог рассматривает через школьный микроскоп муху или инфузорию-туфельку.
— А я никогда лушпайки не чищу, — сказал председатель. — В них витамины. Да и вкус мне нравится.
Илья никак не отозвался. Неторопливо жевал. А юннат продолжал разглядывать через микроскоп дергающуюся муху.
— Сразу после войны, — невозмутимо продолжал председатель, — такую голодуху пришлось узнать... Я еще мальчонкой был; ясное дело — сирота. Зиму пережил на помоях возле офицерской столовки. Иногда и дрался из-за помоев. Тогда и полюбил вкус картофельных очисток.
Илья наконец дожевал.
— Если я тебя правильно понял...
А понял он то, что его застали врасплох. Он уже успел запамятовать — почему прилетел. Теперь вспомнил: колокол бил. И тоска на душу легла. Вроде без оснований — ведь он в стороне. От всего в стороне... И опять он вспомнил: прилетел из-за Маши. Из опасения за нее. Храм-то рядом...
— ...есть какая-то интересная информация? — с трудом разжимая челюсти, через силу договорил Илья.
— Еще какая интересная! — Чтобы скрыть свое торжество, председатель с ловкостью фокусника снова прикрыл лицо маской сельского хитрована. — Только не я ею владею.