Хранители Кодекса Люцифера
Шрифт:
– Клятвопреступникам отрезают язык и отрубают руку, которой они давали клятву.
– Вилем, чего вы боитесь? Это никогда не выйдет наружу!
– А вас не беспокоит восьмая заповедь Господа нашего?
– Я беспокоюсь о первой заповеди торговли, которая гласит: если ты нуждаешься в преимуществе над своим конкурентом, раздобудь его.
Его слова прогремели в ушах Вацлава, как будто все церковные колокола Праги одновременно забили набат. Юношу словно парализовало. Себастьян использовал последние недели, в течение которых вся семья совершенно замерла, потрясенная смертью Киприана, чтобы схватить ее будущее своими пальцами-колбасками, и сейчас он безжалостно сжимал его. Что он, Вацлав, должен был делать в этой ситуации? Что он могсделать? Ворваться в зал суда во время разбирательства с воплем «Лжесвидетельство!»? И кто ему поверит? Однако эта идея заставила застыть его панически мечущиеся мысли. Почему бы и нет? Ему просто нужен кто-то, кто бы его поддержал, так же как и Себастьяну нужен был кто-то, чтобы его лжесвидетельство выглядело более достоверно. Адам Августин! Даже если одно только его свидетельство перед судом имело мало веса, то вместе со свидетельством Вацлава оно приобретало значительно больший вес. Свидетельство двух граждан Праги против двух иноземцев и судьи, который бы скорее склонился к тому, чтобы допустить плохой исход процесса для наместника короля и позаботился о том, чтобы об этом стало известно всем мыслимым видам судебных заседателей. У них был шанс.
Разумеется, Августин никогда больше не сможет работать в Праге. Кто бы ни разрушил его будущее – Себастьян или он сам, выступая в суде в роли свидетеля и выбалтывая информацию о внутренних делах фирмы, чего как раз главному бухгалтеру делать и не следует, – в результате он окажется перед глухой стеной. Он мог только надеяться, что фирма «Хлесль и Лангенфель» переживет полосу неудач, несмотря ни на что.
А как же собственное будущее Вацлава, служащего придворной канцелярии? Если он выступит против интересов короля?
Все равно!
Он ведь искал что-то, что бы помогло ему восстановить мостик к его семье, который он сам и сжег. А это – лучший подарок, какой он только мог сделать им.
Но только юноша собрался вскочить на ноги, как, к своему ужасу, увидел, что Влах и Себастьян уже приближаются. Они, должно быть, прервали беседу, когда у Вацлава еще шумело в ушах, и теперь взбирались на мост. Убегать было слишком поздно. Он сидел, освещенный ярким утренним солнцем. Чтобы не узнать его сразу, нужно было ослепнуть. Нищий на его плече похрапывал и чмокал. Был только один выход…
– Завтра, – сказал Себастьян. – Суд уже отложили.
– Уверены ли вы в том, что хотите поступить именно таким образом?
– Я двадцать пять лет ждал этого мгновения.
Вацлав выдвинул плечо вперед, и нищий сполз вниз. Теперь он лежал в объятиях юноши, словно любовник. Вацлав подтащил его к себе, пока он полностью не очнулся ото сна, прижался к его щетинистому лицу, протянул свободную руку и жалобно закричал: «Подайте, милостивые господа, подайте!» От запаха, исходящего от тела нищего, у него першило в горле, а голос превратился в сдавленный писк, почти такой же, как у Себастьяна. Но нищий уже почти полностью очнулся и начал сопротивляться. Тогда Вацлав, отчаявшись, прижал его к себе со всей силой.
Как он и ожидал, Влах и Себастьян с брезгливостью отвернулись от нищих и постарались обойти их подальше. Они шли так быстро, что буквально через несколько мгновений уже достигли середины моста и затерялись в толпе, запрудившей мост. Они не оглядывались, и Вацлав, облегченно вздохнув, отпустил нищего. Тот отодвинулся и растерянно уставился на него. Он даже отряхнул свои лохмотья, как будто запачкался о Вацлава. Затем его взгляд упал на все еще протянутую руку юноши. Вацлав улыбнулся, извиняясь.
И тут нищий нанес ему удар. Вацлав опрокинулся, пролетел некоторое расстояние и врезался в заплесневелую копну сена. Удар вышиб воздух из его легких, но в остальном он не пострадал. Пытаясь восстановить дыхание, юноша снизу вверх смотрел на разбушевавшегося нищего.
– Мой район! – вопил нищий и потрясал кулаками. – Мой район!
Вацлав встал на ноги и побежал назад, в. Малу Страну, к дому Адама Августина. У него оставалось еще время до завтрашнего утра, чтобы убедить главного бухгалтера окончательно испортить себе репутацию в Праге.
18
Генрих медленно, на ощупь шел по совершенно темному коридору. Существовала опасность угодить в дыру, коих в полу было в изобилии, поцарапать себе, ногу о наваленную кучу камней или разбить голову о слишком низко свисающую балку. Его миссия затруднялась тем, что двигаться он должен был бесшумно. А еще он не мог вслух проклинать монахинь-цистерцианок, которые предоставили ему и обеим женщинам убежище на ночь в этом полуразвалившемся монастыре вблизи Немецкого Брода. [40] Собственно говоря, ему нельзя было издавать никаких звуков. И при этом он даже не знал, спят ли Александра и чертова старуха на отдельных кроватях или прижимаются друг к другу от холода, царящего в старом здании. Если они лежат рядом, в одной постели, то у него нет никаких шансов.
40
Современное название – Гавличкув Брод.
Наконец его глаза уловили мерцание сальной свечи, которая горела в бывшей женской спальне монастырского приюта. Он брел навстречу свету. Последние деревянные двери уже давно были сожжены, и если бы удаление несущих балок не угрожало падением ветхих стен, они тоже давно нашли бы дорогу в огонь. Ничего, кроме камня и холода, не осталось в этом огромном полом зубе, который представлял собой монастырь, возникший здесь многие столетия назад как жалкое, но многообещающее строение и давно уже погрязший в нищете. Борьба за власть, пожары и грабежи во время гуситских войн разрушили здание, но цистерцианки каждый раз заново отстраивали его. Однако при жизни прошлого поколения религиозная вражда между протестантами и католиками добралась и сюда, привела к безбожию и, как следствие, – к запущенности обители, так что монастырь стал походить скорее на бордель, нежели на что-то иное. Сегодня же у него и этого блеска не осталось. Генрих, знавший историю монастыря, бывшего естественным местом ночевки на пути между Прагой и Брюном, неоднократно спрашивал себя, не относились ли шесть старых прозябающих здесь ворон сорок лет назад к тем, кто обрезал покороче монашеские сутаны и угодливо раздвигал ноги. Но стоило ему взглянуть на эти удрученные, обветренные лица, как все очарование представленной им картины поблекло.
Генрих осторожно выглянул из-за угла. Дьявол был на его стороне: между Александрой и старухой выстроились несколько пустых кроватей, освещенных сальной свечой. Что ж, очень хорошо. Если шума выйдет слишком много, то любой, кто станет смотреть на соседний топчан, в первое мгновение будет ослеплен светом горящей свечи.
Александра ни в коем случае не должна ничего заметить. Если она проснется на следующее утро, а старуха на соседней лежанке будет уже мертва, все должно выглядеть таким образом, будто она умерла естественной смертью.
Генрих беззвучно выдохнул через рот. Картина убийства старой женщины не возбуждала его. В какой-то степени он был этому рад. Ему придется все сделать быстро, он не получит удовольствия от процесса; он должен оставаться хладнокровным. Шмыгнув к лежанке, на которой спала Леона, он нагнулся и пристально вгляделся в ее лицо. Не то чтобы Генрих не испытывал желания убивать старуху безо всякой причины – просто ему хотелось знать, правильно ли истолкованы им косые взгляды, которые она бросала на него, думая, что он. не замечает их.