Шрифт:
Владислав Бахревский еще очень молод, и все герои его книги — недавние сверстники писателя.
Бахревский родился в семье лесничего, и поэтому, наверное, любит он писать о гулкой тишине лесов и пенье птиц, о ветре, бегущем вдоль маленьких речек, о людях, которые охраняют меридианы и уводят друзей в Долину золотых коней, и о тех, которые видели оживающие под лучами солнца камни или ловили на ладони капли горного снега, первую каплю горной реки.
Бахревский любит путешествовать. Он изъездил почти всю Среднюю Азию, работал в Нуреке проходчиком, жил в Оренбуржье. После окончания пединститута в Орехово-Зуеве был режиссером художественной самодеятельности, работал
«Хранительница меридиана» — четвертая книга писателя. До этого вышли «Мальчик с Веселого», «Гай, улица Пионерская», «Культяпые олени».
ПТИЦА
ДОЛИНА ЗОЛОТЫХ КОНЕЙ
Она все-таки не узнала об этом. И очень хорошо. Ведь ей девятнадцать лет, а мне пятнадцать. У нее очень красивое имя — Оля. В деревне у нас тоже есть Оля, но имя той, московской, звучит совсем по-другому. Это ради нее водил я весь их отряд в Долину золотых коней…
Они прибыли на уборку урожая. У нас в колхозе любят студентов. Встречать их поехали с музыкой, на грузовиках. А я прискакал на станцию на своем Лимуре. Уж такая смешная кличка у моего коня. Жеребенком он болел. Его выкинули из конюшни, чтобы он не заразил других. Я выходил его и дал ему самое звучное имя. Тогда я не знал, что правильно не «лимур», а «лемур», и что так зовут полуобезьян, живущих в Африке и на Цейлоне.
Оля ехала в первой машине. Машины шли быстро, убегая от пыли. Мне хотелось показать городским, какой у меня славный конь. Я догнал первую машину и долго скакал рядом. Оля сидела у борта. Она смеялась и что-то кричала мне. Ветер трепал слова, как гриву Лимура, и я их не расслышал.
Нехорошо, конечно, по-мальчишески вышло, но я даже покрасовался перед ней. На всем скаку сполз с седла и, обжигая руки, нахватал целый сноп диких мальв. Я бросил цветы ей в машину и, чтобы не видеть, как взрослые парни будут скалить зубы, повернул коня в степь и прямой дорогой прискакал в деревню.
Их бригаду отправили на самый далекий полевой стан, под мое шефство. В общем-то у меня важная должность: я учетчик. Поэтому у меня и коня не отнимают. Наш управляющий сколько раз подъезжал, но директор заступается за меня.
У нас на стане красиво. Он стоит на вершине переката.
На стане нет воды. Ее возят с отделения на глупом старом мерине. По утрам, перед работой, студенты пробовали кататься на этой кавалерии. Оля тоже пробовала. У нее — ничего, все-таки получалось.
Сначала мы поставили студентов копнить сено. Каких только копешек они не нагородили: вкривь, вкось… Пришлось подучить.
Приехал я в тот день к студентам в полдень. Как раз перед обедом. Смотрю, девчата и парни вдесятером толкутся вокруг одной копны. Друг перед другом пыжатся, а толку чуть. То подцепят пласт и поднять не могут, а то выхватят навильник с воробьиный кулачок — тоже смехота. Сошел я с коня, взял у Василия вилы — был у них такой очкастый, — нарочно подцепил громадный навильник — и на попа. В таком положении нести легко. Перышко, а не навильник. Стали ребята по-моему работать. Пошло дело. Забрался я на копну, стал вершить. Тут как раз привезли обед. Я говорю студентам:
— Нажмем, ребята. Пустяки остались.
Парни работают, а девчата клеенку расстелили, готовят обед. И вдруг — топот. Смотрю: висит на спине у моего Лимура Ольга. Видать, хотела в седло сесть, да нога из стремени выскользнула — понес Лимур.
— Стой! — кричу.
Да где там! Уж если Лимур возьмет, криком его не остановишь. Ну, думаю, пропала девка, свалится под копыта и — конец.
Съехал я с копны — и к мерину. Бью, дурака, что есть мочи, трясет коняга всеми четырьмя ногами, понимает, видно, что беда у людей. Только разве ему с Лимуром в скачки играть? Вдруг развернулся Лимур, назад летит. Вижу, дело лучше. Ольга в седле. Одной рукой в гриву вцепилась, другой за повод тянет. Бросился я наперерез. С мерина пот ручьями, сижу, как в болоте. Остановился на пути у Лимура, тот было в сторону пошел, да я к нему прижался боком и за узду схватил.
— Слезай! — кричу Ольге.
— Не слезу, — говорит.
Лицо бледное, а губы — красными шнурками и глаза веселые.
— Слезай! — кричу.
А она засмеялась.
— Теперь, — говорит, — вы рядом, мой отважный кабальеро. Теперь я не боюсь.
И подмигнула:
— Страшно было до мурашек. Никогда так быстро не ездила.
У меня в тот день аппетит пропал, да и студенты плохо ели, а Василий заругался на Олю и ушел.
Вот так мы и подружились. Ну и ссорились, конечно.
В нашей бригаде ток был открытый. А тут пошли дожди. Зерно подмокло, и его нужно было срочно сушить. Я поставил на эту работу девчат. А когда погода разъяснилась и можно было продолжать уборку, многие ушли на копнители. Оля тоже просилась, но я не пустил. Уж больно трудная и пыльная эта работа. Прошел день. Приходит вечером Оля и говорит:
— Надоело лопатой на току двигать, поставь на копнитель. Маринка ногу порезала, нельзя ей в пыли.
Мне надо было что-нибудь похитрее придумать, а я говорю:
— Подумаешь, королева! На стекляшку наступила — и в лазарет. Наши деревенские…
А Оля меня оборвала:
— Значит, ты считаешь, что я слабее не только ваших деревенских, но и больной Маринки?
— Нет, — говорю, — только грязно там.
Тут она за меня и взялась:
— Ах, ты жалеть! По какому же такому праву? На папу моего будто не похож. У того борода и очки. На жениха тоже. Мал.
Покраснел я, а тут еще мошка в глотку попала. Першит до слез. А Ольга смеется.
— Завтра, — говорит, — я на Маринкин комбайн иду, а ты ее на ток определи. Она у нас сознательная, в лазаретах лежать не хочет.