Хребет Скалистый
Шрифт:
Попав в тюрьму, Коршунов не утратил своего веселого, общительного нрава. Он был дисциплинирован, хорошо работал, а по вечерам развлекал заключенных то пением, то забавными рассказами о своих мошеннических проделках, которыми начал заниматься чуть ли не с десятилетнего возраста. Но чаще всего в свободное время Максим рисовал на листке бумаги углем или карандашом портреты своих товарищей по заключению. Портреты эти в лагере имели большой успех. Многие удивлялись тому, как Коршунов — в лагере его звали «Коршун» — ловко и быстро добивается в рисунке портретного сходства.
— Чего ж вы хотите, — улыбался он, слыша возгласы одобрения, — я ведь в художественном училище занимался. Как раз бы в конце сорок
В этом лагере отбывал наказание заключенный по кличке «Князь». Утверждали, что он действительно происходит из семьи каких-то кавказских князей.
С первых же дней пребывания в лагере Коршунов заметил, что уголовники боятся немолодого, неразговорчивого Князя и сносят от него любые притеснения. А он с ними не церемонился: отбирал передачи, заставлял вместо себя убирать барак, нередко, срывая зло, награждал оплеухами и пинками.
Других заключенных, не уголовников, Князь открыто презирал и ни в какие сношения, с ними не входил.
Тем удивительнее показалось всем, что этот злобный, скрытный человек начал водить дружбу с Максимом Коршуном. Князь явно ухаживал за Коршуном, открыто пытался приблизить его к себе. Он всячески старался почаще оставаться с Коршуном один на один и подолгу о чем-то с ним разговаривал.
Юркие проныры-карманники однажды решили подслушать, о чем же ведутся эти оживленные беседы. Удивлению их не было предела: Князь интересовался картинами. Втихомолку лагерники много смеялись.
Интерес матерого бандита к живописи удивлял и Коршунова, но в конце концов он решил, что у каждого человека может проснуться интерес к искусству, даже в самом преклонном возрасте.
Князь же внимательно приглядывался к Коршунову, расспрашивал о «деле», за которое тот попал в лагерь. Наконец он понял, что Коршун для него «свой» и таиться перед ним нечего.
— Слушай, Коршун, правду говорят, что есть такие картины, которые десятки, а то и сотни тысяч стоят?
Максим Коршунов подтвердил это. — Так вот слушай, Коршун, — продолжал Князь, — мы можем обделать хорошее дело. Срок и у меня и у тебя кончается почти в одно время. Я на месяц раньше тебя выйду. Тебя дождусь, и мы раздобудем десяток или там два таких картинок. Только вот куда их сбыть? На толкучке таких денег не дадут.
— Сбыть не штука, — успокоил его Коршун: — иностранцам в Москве. Всякие там чины посольств. Они с удовольствием покупают. Это я бы обтяпал. Но картин не взять. Картинные галереи, где висят такие полотна, охраняют почище любого банка. Там, кроме сторожей, сигнализация, фотоэлементы. Да мало ли что.
— А мы и не будем брать в галерее. У нас дело будет почти без риска.
И Князь стал рассказывать:
— В сорок втором году сидел я в ростовской тюрьме. Суда мне еще не было, но дело пахло керосином. Нас, меня и дружка моего, звали его Сенька Кривой, застукали на вооруженном налете. Банк один с Украины эвакуировался, ну, мы и решили его распотрошить. Дело-то было плевое. Банк этот временно помещался в какой-то школе. Ни тебе железных дверей, ни решеток на окнах. Мужчины на фронт ушли, охрана — две бабы-милиционерши. Одна снаружи, а другая: внутри здания. Ту, что снаружи, дружок мой без шума пришил финкой. Выставили мы раму и забрались в школу, но не в ту комнату, где сейф стоял, а рядом. Приоткрыли чуть дверь, видим милиционерша стоит и вроде прислушивается. А тут, как назло, у меня под ногой Половица скрипнула. Она за наган и командует: "Ни с места!" — а сама к телефону пятится, он у нее за спиной на столике стоял, а с нашей двери глаз не сводит. "Бросай пушку!" — кричу я ей. А она вместо этого из нагана — раз и другой. Ну, ей-то не видно, куда в темноту стрелять, а она у меня на свету как на ладони. Я ее враз снял. С первого выстрела. Наган у нее выпал из рук, и сама упала. Но еще живая была. Пришлось финкой кончить.
Коршунов заинтересованно спросил:
— Ну, а дальше?
— У нас с собой какой надо инструмент был. Один сейф спокойно вскрыли, за другой принялись… Тут нас и взяли: патрули выстрелы услышали. Да меня и Кривого в Ростове знали по делам разным. Так что ждали мы — четыре сбоку, ваших нет.
Князь затянулся папиросой и замолчал. Слушавший с огромным интересом Коршун начал его теребить!
— Дальше! Дальше! Суд-то все-таки не дал высшую меру?
— Суд-то бы дал, — усмехнулся Князь, — да не успел: фашисты подошли и нас из тюрьмы выпустили. Да не только выпустили, а и на службу определили. В полицию свою. Мы сперва думали утечь, а потом глядим — служба подходящая. Берем что хотим, а риску куда меньше. В Ростове мы пробыли недолго. Немцы Краснодар взяли, а я и Кривой — оба кубанцы, так нас в Краснодар перевели. Ну, а как мы там служили, это к делу не относится. Не в том суть. Однажды Кривого забрали в отряд по борьбе с партизанами. Не было его недели две. Вернулся он злой как черт. Партизаны ему руку прострелили, и поживиться он ничем не смог. Даже начальник карательной экспедиции капитан СС Шульц всего-навсего заполучил какую-то маленькую картину и иконку.
Сомов вел рассказ так, что слушатели невольно забывали, что перед ними майор милиции. Казалось, сам Князь, матерый бандит-рецидивист, изменник и фашистский прихвостень, рассказывает о своих кровавых преступлениях.
— Ты думаешь, — спросил Коршунов Князя, — что этот Шульц заполучил ценные полотна?
— Какие полотна! — окрысился Князь. — Шульц привез из карательной экспедиции маленькую картину и иконку.
— Ты не злись, Князь, — спокойно увещевал его Коршунов, — я тебя внимательно слушаю. Чем дальше, тем внимательнее. Полотнами художники называют любую картину, любое свое произведение, в том числе и иконы.
— А, — осклабился Князь, — у них тоже, как у нас, свой жаргон.
— Считай как знаешь. Жаргон так жаргон, — согласился Коршунов. — Словом, профессиональная терминология. Ну да наплевать на нее. Где этот самый Шульц и захваченные им картины?
— Не торопись, — охладил его пыл Князь, — слушай по порядку. Шульц боялся партизан и около дома, где он жил, всегда ставили пост из одного эсэсовца и одного полицая.
Однажды утром заступил я на этот пост. Мне уже не раз приходилось дежурить около шульцевской квартиры, и я знал всех, кто ходит к Шульцу. Только я заступил на пост, является соседка, Самойличиха. Вообще-то Шульц с русскими знакомства не водил. А с этой бабой у него были дела. Она ему продавала и меняла вещи, которые мы «организовывали» во время облав и обысков.
Пробыла Самойличиха в доме не больше минут пятнадцати и вышла с каким-то большим узлом. Мы ее не трогали, поскольку она всегда от Шульца вещи выносила.
Проходит часа два. Вдруг слышим в доме крик. Вылетает на крыльцо Шульц, подбегает ко мне, хватает за грудки и прямо в глаза пистолет тычет.
Он по-русски умел неплохо говорить а тут со зла мешает немецкие слова с нашими, и я долго не мог понять, чего он вызверился. Но наконец разобрал. Оказывается, он спал, а в это время у него украли какую-то икону, картину и книгу.
Я, по правде сказать, удивился. Немец хапуга был, но безалаберный. Мы с Кривым сколько раз у него тягали и деньги и вещи, и никогда он не бушевал, а тут из-за каких-то пустяков из себя выходит, Я ему так и скажи:
— Не извольте, дескать, беспокоиться. Подумаешь, добро. Я вам через час сотню икон и машину книг организую.
Он кричит: "Ты есть болван! Ты есть швайн!" — ну «свинья», значит. И опять в нос пистолет сует и требует, чтобы я отдал пропажу.
Я вижу — стрельнет: не в себе немец.