Христианство и демократия

Как известно, в России и на всем пространстве СНГ продолжается поиск национальной идентичности в социально-политической сфере. Хорошо понятны реставрационные настроения у народностей освободившихся от

коммунистического гнета безликости. Но просто вернуться в прошлое невозможно. Возникает вопрос: какой тип государственного устройства более всего соответствует российскому менталитету? В зачаточной форме у нас уже существуют новые экономические и политические реалии, которых ранее не было: рыночная экономика, частная собственность, демократия.

Сегодня уже не говорят о примате личности над государством (хотя в Конституции РФ есть об этом статья № 2), не говорят о правах человека. И у значительной части людей идентифицирующих себя так или иначе с православием в России эти реалии вызывают интуитивное неприятие. Открыто они не отрицаются, но кажутся утопическими для России. Оказывается в глубине сознания многих все еще жива уваровская интегристская формулировка: «православие, самодержавие, народность», как некий архаический симбиоз религиозного, государственного и национального факторов (признак традиционного общества). «Права человека» при этом представляются чем-то искусственным, избыточным, «светским», чуть ли не проявлением индивидуализма и эгоизма. Демократию в некоторых православных изданиях уже переименовали в «демонократию» и в кое-что похуже.

Возникает вопрос: так ли уж несовместимо христианство с демократией?

Самым сложным вопросом с метафизической, да и с практической точки зрения, была и остается проблема соотнесения, взаимодействия двух уровней реальности: духовного и материального, Божественного и человеческого, а в этической плоскости: должного и фактического. Ясно, что то, что мы называем «духовностью», прямолинейно не проецируется в категориях «должного» на социум в виде соответствующих политических институтов. В Библии сказано: «Царство Мое не от мира сего» (Ин. 18, 36). И в этом смысле между религией и политикой есть очень значительная, но все-таки преодолимая дистанция.

Сама религия, особенно в восточном ее понимании, есть усилие и направленность к трансцендентному, а не зримому, земному, которое рассматривается как нечто недолжное. Ближним здесь интересуются мало. Фаталистический уклон в мировоззрении также не способствует развитию межличностной этики. Цивилизация в этом случае не строится. Поскольку технология «спасения», как главной цели существования, в целом известна (и все более уточняется), то возникает соблазн тоталитарно-клерикальной теократии. Апофатизм восточных религий этому препятствовал, но против «катафатики» коммунизма некоторые страны не устояли.

В своем предельном выражении этот тип религиозности приводит к почитанию «бесчеловечного Бога» (В. С. Соловьев).

Другая крайность — это устремленность к материальному при игнорировании высшего духовного начала. Философским обоснованием такого подхода является, соответственно, материализм, а его наиболее последовательной социо-политической проекцией — претендующий на «научный подход» коммунизм, декларирующий заимствованные из христианского и безрелигиозного гуманизма принципы свободы, равенства, братства, справедливости. Но поскольку духовное начало как объективная (не объектная!) реальность всё равно не исчезает, то оно начинает извращаться; возникает зловещая пародия на христианство без Бога. Религия редуцируется в идеологию, некое усеченное рационалистическое миропонимание, претендующее на полноту и истинность. Здесь дается санкция на не ограниченную ничем (по причине неизбежного атеизма) преобразовательную деятельность, активизм, в соответствии с рационалистически определенной проективной концепцией «общего блага». Мир уже не рассматривается как «творение Божие». Отсюда развивается конструктивистско-силовой подход к действительности. Возникает генсековская идеократия как некий аналог

клерикальной теократии. Образуется нечто новое в истории: чудовищный симбиоз религии «безбожного человека» и религии «бесчеловечного бога» (в терминологии В. С. Соловьева). Большевики взяли худшее от Востока и от Запада.

Как известно, крайности сходятся: как спиритуалистическое монофизитство, так и материалистическое монофизитство приводят к игнорированию фактора человеческой личности, к деперсонализации. Как религиозно-мистический, так и материалистическо-наукообразный гностицизм претендуют на тотальность технологического процесса «спасения» в «раю» или в «светлом будущем». Личность рассматривается как «частность». Это создает основательную предпосылку для тоталитаризма как в виде древних восточных деспотий, так и в форме модернизированной (с помощью западных технологий) деспотии — коммунизме.

Не случайно коммунизм через Россию привился на коллективистском Востоке: в Корее, Китае, Вьетнаме, Кампучии, в Албании. Пример «социалистической» Кубы говорит о том, что Восток может рассматриваться не только как географическое понятие, а как метафора социальной архаики.

Христианство, религия Богочеловека (персонифицированного Абсолюта), сочетающего в себе духовное и материальное начала, при примате духовного, относительно дуалистично (асимметрично). Материя как «творение Божие» в этом случае воспринимается всерьез в соответствующей иерархии ценностей. При таком подходе, материализм становится религиозным. Становится возможным построение цивилизации, высоко оценивающей всю полноту человеческой личности, как сотворенной по образу и подобию Воплощенного Бога. Появляется основа для человеческого взаимоуважения.

В этом случае начинает развиваться не только типично восточная этика внутреннего самосовершенствования, но и этика межличностных отношений. Свобода — Божий дар каждому, и людям не дано покушаться на свободу друг друга, навязывать «единственно правильную» технологию спасения. Понятие «еретик» теряет свой жутковатый смысл. Отсюда же почти автоматически следует и необходимость разделения церкви и государства. Это не что иное как предохранительное средство от клерикального тоталитаризма. Отделению подлежит даже «единственно верная» (ортодоксальная) церковь, так как она актуализируется через людей, так же как и все остальные, подверженных «первородному греху», то есть не безгрешных. По той же причине в деидеологизированном государстве вообще не должно быть официальных идеологий кроме плюрализма.

Границей свободы человека является свобода другого человека. Очень трудно различить во взаимодействии людей покушение на их же свободу. Но ясно, что нанесение физического и материального ущерба друг другу очень отличается даже от намеренного психического на них воздействия, которое, в свою очередь, отличается от влияния на людей методом убеждения в ходе свободной дискуссии. Людям в силу их небезгрешности не дано нормативно-качественно (через законы) определять всю полноту межличностных отношений, поэтому безусловному запрету подлежит лишь явное зло: убийство, воровство во всех его разновидностях, лжесвидетельство в суде. То есть принудительному регулированию (посредством закона) подлежит некий очевидно необходимый этический минимум. Максималистская же евангельская установка: «будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф.5,48) остается в сфере личной этики. Совершенствовать следует в первую очередь себя, а не другого. В этом кажущееся противоречие между минималистской современной социальной этикой, предписанной законом, и максималистской персоналистической этикой Евангелия. Различение межличностной и персоналистической этик позволяет преодолеть психологический монизм и соответственно разделить эти уровни. Далеко не во всех случаях следует подставлять для удара другую щеку и тем более чужую. Из высказывания: «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить, а бойтесь более Того, Кто может и душу и тело погубить в геенне» (Мф. 10, 28) не следует, что надо физически убивать тех, кто убивает души других. Против духовных ядов должны быть духовные же противоядия.