Хроника парохода «Гюго»
Шрифт:
Вот как, она сразу поняла, о чем я. Поняла намек, что я знаю больше, чем она говорит, догадываюсь, во всяком случае. Но тон, слова по-прежнему равнодушно-спокойные, словно о том, что сутками авралят на рейдах — у них, на каботажнике.
Слева тянулись голые деревья садика возле памятника Невельскому, и Аля потянула меня туда. Мы сели на пустую скамейку. Аля достала из кармана берет и надела его одним движением, не поправляя, — видно, ей стало холодно.
— ...Поначалу я думала, что это ошибка. — Аля продолжала фразу, начатую на улице, про Бориса. — Бегала по начальству, не верила тому, что мне говорили. Но оказалось точно — он уехал. А потом мне... — Она с усилием подыскивала нужные слова. — Потом мне сказали, что за Бориса ходатайствовал отец, он, знаешь, крупный военный хирург. Так что его сразу направили на запад, на фронт, как он хотел.
— А письма присылает?
— Да. Я потому и осталась на «Гонце», чтобы быстрее их получать. А скоро война кончится, и он вернется...
— На войне опасно, — сказал я.
Она с испугом посмотрела на меня.
— Найти и снова потерять?..
— Что ты, я не про то. Конечно, он вернется. Непременно вернется. Ты напрасно так мучаешь себя.
Она взяла меня за лацканы пальто и прижалась ко мне. Я вдруг почувствовал себя большим-большим, и сильным, и все понимающим. А она казалась мне маленькой девочкой, слабой, искавшей у меня защиты.
Два солдата в шинелях подошли к памятнику, но смотрели не на серый камень, не на чугунные буквы, выведенные в честь знаменитого адмирала, а на нас с Алей. И женщина с котомкой, старая, тоже смотрела на нас. Но я не испытывал неловкости. Даже хотел бы обнять Алю, прижать к себе у всех на виду, хоть перед всем Владивостоком, но Аля опустила руки, устало проговорила:
— Помолчим.
Мы долго молчали. В скверике снова стало пусто, и облака опять набежали на солнце. Аля сидела ссутулившись, засунув руки в карманы, слезы быстро высохли на ее бледном, заострившемся лице. Потом она подняла на меня глаза. Зеленые, они потемнели, стали добрыми. И заговорила, как бывало, тоном старшей сестры:
— Ты сказал, что я мучаю себя. Нет. Я просто живу. Думаю, поступаю так, как мне кажется правильным... Написала в свой институт, хочу вернуться туда, учиться дальше. Тебе это кажется слишком простым? Жизнь проста, Сережа...
Я смотрел на Алю, в добрые ее теперь глаза, широко открытые, а в мыслях она представлялась то сидящей в гостиной у мистера Кинга, то на мостике с секстаном в руках, то бегущей по причалу в Ванино. «Жизнь проста, Сережа...»
— Ты выйдешь замуж за Бориса? — спросил я.
Ее губы дрогнули, и легкая, чуть заметная краска выступила на щеках.
— Да... Я, наверное, давно его жена. Давно-давно. Только не получалось у нас. У меня, вернее, не получалось.
Аля резким движением сняла берет, и ветер набросился на ее волосы, спутал их. Она упрямо мотнула головой:
— Но теперь это не имеет значения. И вообще не имеет значения. Правда, Сережа?
Я не ответил. Она все и так сама знала. И тут мне стало ясно, что пора уходить. На день, на два расставаться с ней или на всю жизнь — все равно мне сейчас надо уходить. Ужасно хотелось поговорить еще — о другом, совсем не о том, о чем говорили мы: про то, как плавали на «Гюго» эту зиму, похвастаться, что я уже матрос первого класса. Да и просто бы в кино вместе...
Но все равно надо было прощаться.
Я встал. И она тоже поднялась со скамейки, безжалостно подтверждая правоту моей мысли: пора уходить. Мы молча смотрели в глаза друг другу, и тут я почувствовал, что расстаюсь с Алей не на день, не на два, а навсегда.
Самое трудное было вот это — навсегда. Сейчас она уйдет, и вместе с нею уйдут в прошлое два с лишним года моей жизни — с первого рабочего дня на «Гюго». Так все еще было рядом, было твоим настоящим — темная подшкиперская среди ревущего шторма, полицейские мотоциклы на мокром предрассветном шоссе, кран, поднимающий паровозы... Все это она сейчас унесет с собой, и ты станешь другим. У тебя этого уже ничего не будет. И не будет ее. Она тоже станет прошлым.
Ветер опять налетел, перепутал Алины волосы. Она тряхнула головой и медленно, осторожно положила мне руки на плечи. Лицо ее порозовело, глаза сузились, будто она хотела разглядеть меня получше.
— Ты хороший, Сережа? — Голос был хрипловатый, и я понял, что Аля тоже волнуется. Странно, ей-то зачем? — Ты хороший? — повторила она, точно не спрашивала, а убеждала в чем-то себя.
— Сейчас или вообще?
— Сейчас ты отличный. Сейчас ты самый замечательный. А вообще ты по-прежнему хороший? Такой, каким был?
— Я никогда не был хорошим. Я хотел, но у меня не получалось.
— Нет, ты хороший, — упрямо возразила она. — Я хочу, чтобы ты всегда таким оставался... — слышал я ее порывистый шепот. — Прошу тебя, очень прошу... Приказываю...
Я отступил чуть назад, отстранился. Аля не удерживала меня — руки повисли расслабленно, и я подумал: «А где же ее берет? Она держала его в руках».
— Мне пора, — сказал я. — Нужно идти. Ладно? Ты не обидишься, если я пойду? Мне нужно...
Хорошо, остановка была недалеко и как раз подошел трамвай. Я вскочил на подножку, оглянулся. Голые ветви деревьев и сквозившая через них вода бухты дернулись, поехали назад. И скамейка тоже дернулась, поплыла маленькой лодочкой прочь.
Али там уже не было. Серый каменный столб одиноко смотрел в затянутое облаками небо. Мне показалось, что памятник не сразу тронулся назад вместе с деревьями и скамейкой — вроде бы хотел еще что-то удержать, сохранить.
Я вошел в вагон и решил ехать до последней остановки, пока не кончится трамвайная линия.
Возвращаться на пароход не хотелось. А кроме «Гюго», деться мне во Владивостоке было некуда.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Олег Зарицкий заглядывал в каюты, приглашал:
— Приходите, уважьте... Женюсь, одним словом.
Такие речи в судовой обстановке раздаются не часто, потому и не понимали сначала, кому это Олег, доблестный матрос, предложил руку и сердце. До того он примелькался рядом с Надей Ротовой, что ни у кого и мысли не возникло, будто им еще женитьба нужна. Но тут вспоминали, как располнела Надя, уточкой ходит, вспоминали и делали вывод, что действительно ему и ей срочно необходимо оформить законный брак. А уж насчет того, чтобы Надежде в новый рейс идти, и говорить нечего: детям лучше появляться на свет на твердой земле.