Хроника
Шрифт:
Сам император, желая увидеть флот, который он приказал построить в предыдущем году, прибыл в Булонь и восстановил там маяк, построенный в древности ради указания курса кораблям, и [позаботился], чтобы по ночам в нем горел огонь. Затем, придя к реке Шельде, в место под названием Гент3, он осмотрел корабли, построенные для его флота, и около середины ноября прибыл в Ахен, где к нему явились послы короля Хемминга - Анквин и Эбби, принеся дары и мирные речи короля. В Ахене также ожидали его прихода те, которые прибыли из Паннонии, то есть Канизиве, аварский князь, Тудун и прочие князья и вожди славян, живших в окрестностях Дуная, которые получили от франкских герцогов, отправленных в Паннонию, приказ явиться к особе императора.a
bКарл, старший сын императора, умер 4 декабря. Умер также Пипин-монах, [другой] его сын.b cЭтот
Он любил чужеземцев и, принимая их, выказывал такую заботу, что их многочисленность казалась обременительной не только двору, но и королевству. Но он благодаря величию духа не принимал в расчет подобных соображений, полагая, что даже величайшие расходы будут возмещены славой щедрости и ценой доброго имени.
Он обладал сильным и крепким телосложением, высоким ростом, который все же не выходил за рамки обычного, - известно, что он был семи его собственных ступней в высоту, - и круглой головой; у него были большие и выразительные глаза, довольно крупный нос, благородная седина и веселое, живое лицо. Все это придавало ему величавую наружность и достоинство, и когда он сидел, и когда он стоял. И хотя шея его казалась толстой и короткой, а живот выступал наружу, все это скрывалось соразмерностью прочих членов. Поступь его была твердой, весь облик - мужественным, но голос, хоть и звучный, не вполне соответствовал наружности; он отличался крепким здоровьем, хотя перед смертью в течение четырех лет часто страдал от лихорадки, а в последние дни хромал на одну ногу.
Будучи красноречив, он умел ясно излагать все, что хотел; не довольствуясь родной речью, он занимался изучением иностранных языков; причем латинский он знал так, что употреблял в разговоре наряду с родным языком, а греческий лучше понимал, чем мог на нем говорить. Свободные искусства он очень старательно изучал, а их преподавателей очень ценил и оказывал им большое уважение. Изучая грамматику, он слушал пожилого дьякона Петра Пизанского; в прочих же предметах имел своим наставником Альбина по прозвищу Алькуин, тоже дьякона, [родом] из Британии, мужа образованнейшего во всех отношениях, у которого изучил и риторику, и диалектику; причем особенно много времени и сил он уделил изучению астрономии. Изучил он и искусство счета, благодаря чему мог с поразительным чутьем вычислять движение звезд. Пытался он также писать, и с этой целью имел обыкновение держать под подушкой и всюду носить с собой дощечки для письма, чтобы в свободное время приучать руку выводить буквы; но труд его, слишком поздно начатый, имел мало успеха.
Он усердно занимался верховой ездой и охотой, что было присуще всему его роду; ведь едва ли найдется в тех землях народ, который мог бы сравниться в этом искусстве с франками. Он также любил купаться в горячих источниках, часто занимаясь там плаванием; в нем он был настолько искусен, что по праву никто не мог его в этом превзойти. Именно по этой причине он построил в Ахене дворец и провел там последние дни жизни вплоть до самой смерти.
В еде и питье был он очень умерен, но в питье более воздержан и редко когда выпивал во время обеда более трех кубков; в пище же был менее воздержан и часто жаловался, что посты вредят его здоровью. Пиры он устраивал очень редко и то лишь по особо значимым праздникам, но тогда уже при большом количестве гостей. На обед ежедневно подавалось только 4 блюда, не считая мясного жаркого, которое охотники имели обыкновение подавать на вертеле и которое он вкушал охотнее, чем любое иное блюдо. Во время обеда он слушал музыку или чтение. Читали ему истории и рассказы о деяниях древних; ему также нравились книги св. Августина, особенно те из них, что назывались «О граде Божьем».
Помощи бедным и безвозмездной щедрости, которую греки называют милостыней, он был настолько предан, что не
Превыше прочих святых мест он почитал церковь блаженного апостола Петра в Риме, в дар которой уступил огромную сумму денег; во всем королевстве в это время он ни о чем не заботился более, чем о том, чтобы город Рим благодаря его труду и заботам засиял прежним величием, а церковь св. Петра была не только охраняема и оберегаема им, но и украшена, и одарена его стараниями более всех церквей. Хоть он и любил ее столь сильно, но на протяжении 46 лет, в течение которых правил, только четыре раза посетил ее ради молитвы и исполнения обетов. Причиной же его последнего визита было не только [благочестие], но и то, что римляне, причинив много обид понтифику Льву, а именно, вырвав глаза и урезав язык, как уже говорилось, заставили его воззвать к верности короля6. Поэтому, отправившись в Рим, чтобы восстановить положение дел в церкви, пришедшей в полный беспорядок, он провел там все зимнее время. В это время он принял титул императора и августа, от которого поначалу решительно отказывался, уверяя, что вообще не пошел бы в этот день в церковь - несмотря на торжественность праздника - если бы заранее знал о намерениях понтифика. Зависть Константинопольских императоров, негодовавших на то, что он принял этот титул, он перенес с великим терпением и победил их упорство великодушием, в котором без всякого сомнения намного их превосходил, отправляя к ним частые посольства и в письмах называя их братьями.
После принятия императорского титула он обратил внимание на то, что многое в законах его народа было несовершенно, - ведь франки имели два закона, во многих пунктах весьма различных, - и задумал добавить то, чего недоставало, удалить разночтения, а ложно и неправильно изложенное исправить. Однако он ничего этого не сделал, разве что добавил к законам несколько глав, да и то неполных. Зато он велел записать, доверив бумаге, устное право всех народов, живущих под его властью; он также записал и сохранил варварские и древнейшие песни, в которых воспевались деяния и войны древних королей.
[Карл] положил начало грамматике родного языка и дал отечественные названия месяцам, которые до этого времени назывались у франков частично латинскими, частично варварскими именами; так, январь он назвал «винтерманот», февраль - «хорнунг», март - «лентиманот», апрель - «остерманот», май - «вуннеманот», июнь - «брагманот», июль - «ховеманот», август - «арнеманот», сентябрь -«витеманот», октябрь - «виндеманот», ноябрь - «хербистманот», декабрь - «хейликманот». Ветры он также обозначил двенадцатью собственными именами, тогда как прежде их было не более четырех; субсолан он назвал «остервиндом», эвр -«остсундроном», евроавстр - «сундостроном», австр - «сундроном», австроафрик -«сундвестроном», африк - «вестсундроном», зефир - «вестроном», хор - «вестнордроном», цирций - «нордвестроном», септентрион - «нордроном», аквилон -«нордостроном», вультурн - «остнордроном».
Христианскую религию, в которой с детства был воспитан, он почитал с величайшим уважением; ради нее он построил в Ахене исключительной красоты базилику и украсил ее золотом, серебром, светильниками, а также массивными решетками и вратами из чистой бронзы; не сумев найти для ее постройки колонны и мрамор, он вывез их из Рима и Равенны.
Он неустанно посещал церковь и утром, и вечером, и в ночные часы; и во время службы, насколько то позволяло здоровье, изо всех сил заботился о том, чтобы все, что в ней происходило, совершалось с великим почетом, и очень часто увещевал сторожей не допустить, чтобы осталось в ней или было привнесено что-то грязное и нечистое. Он настолько заботился о священных сосудах из золота и серебра, об одеждах ее священнослужителей, что во время торжественных богослужений даже привратникам, бывшим ниже прочих по чину, не нужно было служить в домашней одежде. Он самым тщательным образом исправил искусство чтения и пения псалмов; ведь он прекрасно разбирался и в том и в другом, хотя сам никогда не читал на людях, а если и пел, то только в хоре, да и то вполголоса.
Был обычай, чтобы наставник школы в базилике назначал накануне, кто и какие псалмы будет петь ночью. Молитвы же, которые следовало громко читать, никто никому не давал; никто не записывал их на бумагу или доску, и даже гвоздем нацарапать не имел права; но все старались сделать для него ясным все, что он должен был прочитать, так, чтобы, когда внезапно будет велено читать, у него все было под рукой. Протянув палец или посох или направив его со своей стороны на сидящих где-нибудь далеко, он указывал на то, что следовало читать; а о конце чтения давал знать голосом, от которого все настолько зависели, что или заканчивали предложение, или обрывали его на полуслове, когда король давал знак к концу чтения.c Но вернемся теперь к хронике.