Хроники Проклятого
Шрифт:
За пять лет Пилат стал еще жестче и непримиримее – раньше он никогда бы не показал своих эмоций на людях, и Прокула с ужасом поняла, что и она зачерствела сердцем в этой бесконечной ссылке – сегодня она не сочувствовала никому. Даже мужу. Все, что разворачивалось нынче перед ее глазами, было просто дорожным приключением. К крови она привыкла еще в Риме, здесь же – научилась ее не замечать.
– Я редко кому угрожаю, Варрава, – продолжил игемон, глядя исподлобья на поверженного пленника. – Велика честь для такой мрази, как ты, слышать угрозы римского всадника! Но
Прокуратор склонился к холке коня и потрепал скакуна за ухом.
– Я видел распятых вдоль Аппиевой дороги, еврей… Слышал о такой? В Риме есть добрый обычай: прибивать бунтовщиков к крестам на входе в столицу, чтобы каждый пришлый понимал, что ждет тех, кто вздумает бунтовать. Так вот, те, кому не перебили ноги, все еще были живы на пятый день. И было это летом, Варрава, а лето и у нас очень жаркое…
– Ты хочешь испугать меня, римлянин? – спросил арестант неожиданно твердым голосом. – Или сам боишься?
– Кого? Тебя? – удивился прокуратор, делая знак центуриону не трогать пленника за фамильярное обращение.
– Был бы я свободен, прокуратор… Но сейчас – что тебе бояться меня? Есть другие вещи, которых стоит опасаться тебе и твоим псам…
На этот раз плеть мелькнула в воздухе так быстро, что Пилат не успел и головой качнуть. Но он и не собирался сдерживать гнев легионеров – всему есть границы, и сикарий их перешел. Каждый должен знать свое место. Ремень из гиппопотамовой кожи с вплетенными в него металлическими шариками вспорол кетонет арестованного поперек груди вместе с мокрой от пота кожей.
Сикарий завыл, сцепив зубы так, что Понтий услышал, как они хрустят, но не закричал, сдержался. Рубец заполнился кровью. По запачканной ткани побежали темные разводы.
– Однажды, – сказал Варрава, выравнивая дыхание, – в этот город придет тот, кого мы ждем. Никто не будет знать, как его зовут, но все узнают его и устелют его путь пальмовыми ветвями. И он освободит нас. А вы все умрете. Не надо бояться меня, прокуратор. Что я могу? Убить десяток? Или сотню? Рано или поздно ты прибьешь меня к кресту. А он очистит от вас Израиль, обратит на вас гнев Божий. Вот его тебе надо бояться. Тебе и всем вам. А он придет. Скоро.
Пилат выпрямился и неожиданно весело рассмеялся.
Свита и легионеры в недоумении переглянулись, но прокуратор действительно смеялся, причем смеялся искренне, заразительно.
– Ах да… Этот ваш машиах, которого ждете… Его, конечно, стоит бояться! Да ты шутник, Варрава, чтобы не сказать – шут! В каких замшелых книгах вы откопали эти пророчества? Я в Иудее пять лет, но только и слышу, что все ждут машиаха, который освободит евреев! Я читал доклады Валерия Грата – ему тоже грозили машиахом! И Аннею Руфу, который был до него, тоже грозили! И предшественнику Руфа – Марку Амбивию! Сколько лет вы, евреи, ждете освободителя? Сколько лет бунтуете в надежде, что ваш Бог поможет вам и пришлет вашего долгожданного спасителя? Сто? Двести? Сколько же вас надо прибить к крестам,
– Наступит день, – сказал Варрава, не отводя взгляда, – и он придет.
– Обязательно. – Пилат развернул коня, показывая, что разговор окончен, и подступившие солдаты споро подхватили арестованного под руки. – Считай, что ты меня убедил. Пусть приходит. И для него найдется место. На кресте. Рядом с тобой.
Пилат подъехал к паланкину жены и снова коснулся ее тонкой закутанной в легкую ткань кисти, словно ища понимания и сочувствия.
– Осталось совсем недолго, дорогая. Надеюсь, что эта задержка тебя не огорчила?
Прокула улыбнулась ему в ответ.
Свои чувства и сомнения она научилась скрывать еще смолоду – улыбка скрывала истинное настроение лучше ночной темноты.
– Не огорчила, муж мой. Тебе не стоило так волноваться.
– Ерунда, – сказал прокуратор. – Разве может какой-то бунтовщик разозлить меня по-настоящему?
Он улыбнулся, но на дне его глаз продолжал клубиться гнев. Он мог обмануть многих, но не женщину, прожившую с ним столько лет. Но Прокула не подала виду, что истинное настроение мужа не укрылось от ее взгляда – пусть думает, что умеет обмануть ее чувства.
– Конечно же нет…
– Не волнуйся, Прокула, не пройдет и часа, как мы вступим в город, а еще через час ты сможешь принять ванну у себя в покоях. Путешествия хороши тем, что рано или поздно заканчиваются…
Свита тронулась, но теперь прокуратор ехал рядом с паланкином жены, по-прежнему окруженный бдительной охраной. Через час, как и обещал Пилат, колонна втянулась в западные ворота Ершалаима. Навстречу подъезжающему прокуратору галопом выскочили всадники во главе с командиром гарнизона, они теснили прохожих на улицах, освобождая дорогу игемону и его спутникам.
Прокуратор покачивался в седле, обжигая опостылевший город тяжелым, мутным взглядом из-под приспущенных век. Никто не изображал радости по поводу его приезда, никто не кричал «Славься, игемон» и уж тем более не размахивал пальмовыми ветвями.
Вопили мерзкими голосами ослы, пахло отбросами, человеческими экскрементами и хлебом. До Пейсаха оставалось больше недели, и булочники пока не убрали из пекарен квасное. Охрана раздвигала толпу на перекрестках, не применяя силы – люди сами жались к стенам, завидев конных и пеших римских солдат.
– Прокуратор, приехал прокуратор… – шептали прохожие, в страхе ныряя в боковые улочки.
Колонна достигла Иродова дворца и исчезла в его чреве. Дворец ожил, загудел голосами. Застучали по каменным плитам торопливые шаги слуг. Еще до того, как сумерки упали на Ершалаим, зажглись масляные светильники в покоях и затрещали факелы под сводами колоннад.
Город проваливался в сон, а дворец, напротив, оживал, наливался дрожащим светом горящего масла, резкими отблесками пламени, и теперь любой житель города, повернув голову в сторону сверкающей огнями громады, мог сказать: «Приехал игемон!»