Хроники закрытого города
Шрифт:
– Ты не спеши, вспомни, видела кого с ними?
– Беляна, подумай, – буркнул Никодим, почёсывая бородищу да провожая взглядом исчезающих в хате сельчан.
– Да я всего краешком глаза видала их, батюшка. Серые, страшные, злющие. А командир у них белоглазый, самый свирепый из них. Что-то кричал не по-нашему, по-заморски, по-вражески.
– На вот, сожми в кулаке камень да вспомни! – отцепив янтарь от клюки, сунула его девке Агафья.
Та дрогнула, но пальцы послушно сжала.
Приятное тепло окатило волной девичье тело. В груди громко стукнуло суматошное сердце и успокоилось. В ушах утих шум, а напряжённые
Всех без разбора, стар или млад согнали проклятые за двери амбара и подожгли. Глаза топили горячие слёзы, но она продолжала смотреть. Сердце бешено колотилось о рёбра, вот-вот, и вырвется из груди, шлёпнется в жидкую грязь, в объятия родимой земли, насквозь пропитанной кровью. Алой, густой и дымящейся кровью её несчастных детей. Глаза сами зажмурились, а ноги понесли прочь. Туда, где, не подозревая о нависшей опасности, мирно жила её деревушка.
Беляна покрепче стиснула камень и прислушалась. Что тогда она пропустила? Ладонь обожгло, а память вернула мгновение. Краем глаза всего на минуту она уловила маленький силуэт. Ребёнок?
– С фашистами был ребёнок! – не веря себе, воскликнула девушка. – Батюшки, – всплеснула она руками, так этот малец… Я знаю его… Вильнёвых сынок из соседнего Верхнего…Что изба с петухами.. Была…– синий взгляд девки налился слезами. – Спасать надо малого, видать извели родичей фашисты поганые, – скрипнул зубами Никодим, да запустил лапищу в волосы, злобно сверкая глазами.
– Вот и я чую, что-то не так. Спасти надо бедного. Пропадёт с обречёнными, – заволновалась Агафья. – Может, и много я зла в мир принесла, но дитя погубить не позволю, – при этих словах девушка вздрогнула и протянула Агафье янтарь. Та приняла его и побледнела. – Идут ироды… По следу идут. Недооценила я их. Ступайте в хату, а я попробую сбить их со следа.
– Ишь, чего удумала, глупая, толпу немчуры одна победить. Я с тобой иду, и не спорь.
– И мне позволь, батюшка, ребёночек там… Коли Богу угодно… – под тяжёлым взглядом ведуньи девка осеклась.
– Поди в хату, Беляна, – буркнул в усы Никодим.
– Коли Богам угодно, сами спасём обездоленного, – сдвинула брови Агафья, да так и пошла не оглядываясь. За нею след в след потянулся и хмурый мужик. Глядел он на спину воинственной женщины, а память безжалостно сжимала в тисках.
– Ах ты дрянь! – звучало ей вслед. А она, приподняв юбки, неслась прочь от взбешённой соседки. – Пошла прочь, шалава! И чтоб духу твоего у моей хаты не было! Гляди-ка, удумала, стерва, чужого мужа дитём приманивать. Чай, своя есть, других и не надобно. Люди добрые! Где это видано, чтоб при живой жене мужика из дома тянуть, – в голос вопила, подбоченившись, дородная баба. А сельчане шарахались да головами покачивали.
– Дура, Агашка, нашла с кем спутаться…
– С Маланьей свяжешься, костей не соберёшь…
– Да зачем Никодим ей, других в селе полно…
– Куда теперь ей деваться с бременем в пузе…
Шептались, потупив глаза, сельчане. Ни для кого секретом не было, что, бывало, захаживал к Агафье Никодим, вот и последствия подоспели. Кто жалел, а кто и злорадно посмеивался. Только сам виновник сидел в хате ни жив, ни мёртв, бледный весь, что полотно отбелённое. Знать бы, что понесёт девка, не стал бы играть так. А теперь стыд грызёт да тоска. Хорошая Агафья девка, ласковая. А он дурак. Думал же, что Маланья не отпустит, а теперь и проходу не даст девке. Угораздило же лихую головушку.
– А ты, чёрт старый, куда глядел? Между ног, под пышные юбки? У, козлина… – погрозила кулаком Маланья неверному. Да пошла кричащую дочь успокаивать.
– О Белянке подумай, скотина! – пригвоздила ладонь к столу, да так, что тот жалобно скрипнул.
Никодим стряхнул с ресниц скупую слезу, подкрутил русый ус да вздохнул обречённо. Не ласкать ему больше девичью грудь налитую, не подкидывать бёдрами упругое тело, не целовать пухлые уста сахарные. Ой, беда. Бесхребетный он червь, бесхарактерный. А червям место где? Правильно, на земле у ног властной супружницы. Повесил он голову да уставился в окно невидящим взглядом.
***
Слёзы застили глаза, дыханье сбивалось, а она, содрав с распущенных чёрных кос белый платок, неслась прочь из деревни в лес, в родную тайгу ласковую. Туда, где не осудят, не очернят её честь девичью, не обольют грязью и не растопчут разбитое сердце. А он хорош, Никодимушка… Как ласкал её, как лелеял… Своей наречённой звал… Увещевал, уговаривал… Как поддалась она под натиском мужских рук, как растаяла её гордость в экстазе волшебном и как теперь горько и тошно душе.
Она бежала, ревя белугой навзрыд, а ветки низких кустов цепляли за волосы, рвали одежду, царапали руки. Пышные кроны скрывали от солнца, и вдруг перестали.
Агафья запнулась о срубленный ствол и, едва не свалившись, застыла. Впереди, куда не кинь взор, всюду стоял бурелом. Обломанные кроны беспомощно лежали, кое-как примостившись на влажной земле, зазубренные стволы коих жалобно поскрипывали, как бы делясь своей участью с забредшей душой. Тайга стонала.
Агафья вздрогнула. Так явственно послышался ей горестный плачь загубленных вековых сосен, смятых, изломанных пихт, поросших вездесущим лишайником, что девушку затрясло. Она помнила, знала, что где-то в тайге скрыто гиблое место, но не ожидала найти. Всё существо её испуганно сжалось, подчиняясь атмосфере необузданного горя и мёртвого сна. К горлу подкатил жгучий комок тошноты, живот скрутило жгутом, и, задохнувшись от пламенной боли, Агафья рухнула в раскуроченную колыбель стенающей матери лесов.
В себя пришла она резко. Опустошённой и всеми покинутой. Живот жгло нудной болью, а между ног натекло алое море. Вскочив и осмотрев испачканную одежду, Агафья завопила, как раненая волчица, потерявшая свой приплод. Прижав к опустевшему чреву трясущиеся ладони, Агафья согнулась к земле. Ноги её ослабели, колени подогнулись, и она вновь тяжело опустилась в то место, где ещё недавно лежала. Влажная земля поглотила все следы недавнего несчастья, оставив бедной Агафье лишь сожаления о несбывшийся краткой мечте. А ведь она шла к Никодиму с надеждой, что он примет её, приголубит, признает родное дитя, а теперь…