Хрупкие вещи
Шрифт:
Вскоре я там и оказался.
Родители не успели разволноваться, просто отругали меня за перепачканную ржавчиной одежду и порванные шорты.
– И где ты болтался? – спросила мама.
– Гулял, – ответил я. – Забыл про время.
И больше мы к этому не возвращались.
Было почти два часа ночи. Польская графиня уже ушла. Нора с шумом принялась сгребать стаканы и вытирать барную стойку.
– Нет, видимо, это место какое-то заколдованное, – весело говорила она. – Не то чтобы меня это беспокоит. Я люблю пообщаться, иначе не открыла бы клуб. Но, ребятки, у вас что, своего дома нет?
Мы попрощались с Норой, она поцеловала каждого в щечку и закрыла за нами двери клуба «Диоген».
Метро давно закрылось, однако еще оставались ночные автобусы – или такси, для тех, кто мог себе это позволить. (Я не мог. Такие были времена.)
Через несколько лет, ввиду обнаружения рака у Норы и, полагаю, изменения британских законов, легализовавших ночную торговлю выпивкой, клуб «Диоген» закрылся окончательно. Правда, после той ночи я туда редко захаживал.
– А что с ними стало, – спросил Пол-актер, когда мы вышли на улицу, – с теми тремя мальчишками? Ты их видел потом? Что-нибудь про них слышал? Или они пропали без нести?
– Ни то, ни другое, – ответил рассказчик. – В смысле, с тех пор я их не встречал. Но никто не заявлял о пропаже, и не было никаких поисков. Или были, но я о них не слышал.
– А домик так и стоит? – спросил Мартин.
– Не знаю, – признался рассказчик.
– Я не верю ни единому слову, – заявил Мартин, когда мы добрели до Тоттенхэм-Корт-роад и направились к автобусной остановке.
Нас было трое или четверо на той ночной улице, спустя много часов после закрытия. Надо было упомянуть об этом раньше. Один из нас не произнес ни слова, пожилой человек с замшевыми заплатками на локтях, который вышел из клуба вместе с нами. И сейчас он впервые заговорил.
– А я верю, – произнес он тихо, почти извиняющимся тоном. – Не могу объяснить почему, но верю. Джейми умер вскорости после отца. Дуглас не хотел возвращаться, он и продал усадьбу. Хотел, чтобы все снесли. Но дом оставили, пожалели такую красоту. Все остальное, думаю, уже сровняли с землей.
Ночь выдалась прохладная, да еще дождик моросил. Меня передернуло, но только от холода.
– Клетки, о которых вы говорили, – продолжал незнакомец, – те, которые у ворот. Я не вспоминал про них лет пятьдесят. Он запирал нас там, если мы себя плохо вели. А мы вели себя очень плохо. Гадкие, нехорошие мальчики.
Он вертел головой, словно чего-то искал. Потом снова заговорил:
– Дуглас, конечно, покончил собой. Десять лет назад. Я тогда еще в дурке был. Память, конечно, не та. Не та, что раньше. Но Джейми вы описали точно, как в жизни. Никогда не давал нам забыть о своем старшинстве. Знаете, а нам ведь не дозволялось заходить в игровой домик. Отец не для нас его построил. – Голос его задрожал, и на мгновение я разглядел мальчишку в этом бледном старике. – У папы были свои игры.
Он вздернул руку и крикнул: «Такси!» К обочине подкатила машина.
– В отель «Браунз», – сказал он водителю и сел на переднее сиденье. Не сказав «до свидания», он захлопнул дверцу.
За щелчком замка я услышал, как закрывается множество других дверей. Дверей в прошлое, которых уже нет и которые не открыть заново.
ВЛИТЬСЯ В ЛЕСА
Going Woodwo
Перевод. Н. Эристави
2007
ГОРЬКИЕ ЗЕРНА
Bitter Grounds
Перевод. Т. Покидаева
2007
1. «Не сумеешь вернуться пораньше – можешь не возвращаться вообще»
По всем счетам, я был мертв. Может быть, где-то внутри, глубоко-глубоко, я кричал, плакал и выл, точно раненый зверь, но это был совершенно другой человек – там, внутри, – совершенно другой человек, у которого не было доступа ни к голове, ни к губам, ни к лицу, ни ко рту, так что на видимом, поверхностном уровне я улыбался, пожимал плечами и как-то жил дальше. Если бы я мог прекратить свое существование, просто перестать быть – безо всяких усилий, не предпринимая вообще ничего, – выйти из жизни так же легко, как выходят за дверь, я бы ушел не раздумывая. Каждую ночь, ложась спать, я надеялся, что не проснусь. Но все равно просыпался, каждый раз – просыпался, и мне опять приходилось мириться с тем, что я все еще здесь.
Иногда я ей звонил. И всегда бросал трубку. После первого, может быть, после второго гудка.
Тот я, который кричал и плакал, скрывался так глубоко внутри, что никто даже не знал, что он там. Я сам забыл про него и ни разу не вспомнил, пока однажды не сел в машину (я решил съездить в магазин за яблоками), и не проехал мимо магазина, и не выехал за город, и не помчался по трассе. Я ехал и ехал, держась направления на юг и на запад, потому что если бы я повернул на восток или на север, мир закончился бы очень скоро.
Потом у меня зазвонил мобильный. Не глядя, я выбросил его в окно и на секунду задумался: интересно, кто найдет мой телефон, и ответит ли он на звонок, и что будет потом, если он все же ответит и вдруг обнаружит, что ему подарили мою жизнь?
Я заехал на автозаправку и снял все деньги, которые можно было забрать за одну операцию, со всех своих карточек. На протяжении нескольких следующих дней я проделывал то же самое во всех банкоматах на всех заправках, пока деньги на карточках не иссякли.
Первые две ночи я спал в машине.
Я проехал уже половину Теннесси и вдруг понял, что мне нужно в душ – причем до такой крайней степени, что я был согласен за это заплатить. Я снял номер в мотеле, забрался в горячую ванну, задремал и проснулся от холода, когда вода в ванне остыла. Я побрился разовой пластмассовой бритвой из приветственного набора, в котором был и пакетик с пеной для бритья. Потом я упал на кровать и заснул.
Проснулся в четыре утра и понял, что пора ехать дальше.