Хрущев убил Сталина дважды
Шрифт:
— Чтобы сохранить единство, надо высказываться открыто, сообразно с марксистско-ленинскими нормами, — ответил ему Мехмет.
Козлов, получив отпор, поднял бокал за меня, закусил и уехал.
Все время, вплоть до начала совещания, было занято нападками и контрнападками между нами и ревизионистами всех степеней. Ревизионисты объявили нам войну широким фронтом, и мы также давали отпор по горячим следам их нападкам.
Они старались любой ценой добиться того, чтобы мы на совещании не критиковали их открыто за совершенные преступления. Будучи уверенными в том, что мы не отойдем от своих правильных взглядов и решений, они прибегали и к измышлениям, утверждая, будто то, что мы будем говорить на совещании, необоснованно, «вносит раскол», будто мы «трагически» ошибаемся, будто мы должны изменить путь, и т. д. и т. п. Хрущевцы усиленно обрабатывали в этом отношении все делегации братских коммунистических и рабочих партий, которые должны были принять участие в совещании. Что касается до себя, то они прикидывались «непогрешимыми», «невинными», «принципиальными», вели себя так, будто они держали в руках судьбу марксистско-ленинской истины.
Провокации и давление на нас приняли открытый характер. На приеме, устроенном в Кремле по случаю 7 ноября, ко мне подошел бледный как смерть Косыгин и стал читать мне проповедь о дружбе.
— Дружбу с Советским Союзом, основанную на марксизме-ленинизме, мы будем беречь и отстаивать, — заметил я.
— В вашей партии имеются враги, которые ополчаются против этой дружбы, — сказал Косыгин.
— Спроси-ка его, — обращаюсь к Мехмету, который хорошо владел русским языком, — что это за враги в нашей партии? Пусть он нам скажет.
Косыгин попал впросак, начал хмыкать и говорить:
— Вы неправильно поняли меня.
— Бросьте! — сказал ему Мехмет. — Мы вас поняли очень хорошо, но вы не смеете говорить открыто. Мы скажем вам на совещании, какого мы мнения о вас.
Мы ушли, покинули эту ревизионистскую мумию.
(В течение всего вечера хрущевцы не оставляли нас одних: они изолировали нас друг от друга и окружали по заранее подготовленной мизансцене.)
Вскоре и меня, и Мехмета окружили маршалы Чуйков, Захаров, Конев и др. Они по указке пели на иной лад: «Вы, албанцы, боевой народ, здорово воевали, вы выстояли, пока мы не одержали победу над гитлеровской Германией», и Захаров продолжал забрасывать камнями германский народ. В этот момент к нам подошел Шелепин. Он стал возражать Захарову относительно сказанного им по адресу немцев. Возмущенный Захаров, не считаясь с тем, что Шелепин был членом Президиума и начальником КГБ, говорит ему: «Ну тебя, чего ты вмешиваешься в разговор, не тебе учить меня, кто такие немцы! Когда я воевал с ними, ты был молокососом» и т. д.
В ходе этой беседы надменных маршалов, опьяненных водкой, Захаров, который когда-то был начальником Военной академии им. Ворошилова, куда Мехмет с другими товарищами были направлены обучаться сталинскому военному искусству, говорит Мехмету: «Когда вы были у нас, вы отличились в изучении нашего военного искусства». Перебив его, Мехмет сказал: «Спасибо вам за комплимент, но не хотите ли вы сказать, что и ныне, здесь, в Георгиевском зале, мы являемся старшим и подчиненным, начальником и слушателем?»
В беседу вмешался маршал Чуйков, который был не менее пьяным; он сказал: «Мы хотим сказать, что албанская армия всегда должна стоять на нашей стороне…» Мехмет тут же ответил ему: «Наша армия является и останется верной своему народу и преданно будет отстаивать, на пути марксизма-ленинизма, дело строительства социализма; она была и остается только под руководством Албанской партии труда, оружием диктатуры пролетариата в Албании. Этого вы еще не знаете, товарищ маршал Чуйков? Тем хуже для вас!»
Маршалы получили отпор. Кто-то из них, не помню, Конев или кто-то другой, видя, что беседа не прошла по их расчетам, вмешался и вставил: «Прекратим эти разговоры, давайте выпьем стаканчик за дружбу между двумя нашими народами и двумя нашими армиями».
За несколько дней до моего выступления на совещании Хрущев попросил встречи со мной, понятно, с целью «убедить» нас изменить позицию. Вначале мы решили пойти на эту встречу, чтобы еще раз разъяснить хрущевцам, что мы не отойдем от наших позиций, но затем мы изменили свое мнение. Я встретился с Андроповым, который в те дни суетился, играя роль связного Хрущева.
— Сегодня я прочел материал, в котором Албания не фигурирует как социалистическая страна, — сказал я ему.
— Какое отношение это письмо имеет к Албании? — бесстыдно спросил меня Андропов, который был одним из авторов этого низкопробного документа.
— Это письмо делает невозможной мою встречу с Хрущевым, — заметил я.
Андропов оторопел и проговорил:
— Это очень серьезное заявление, товарищ Энвер.
— Да, — сказал я ему, — очень серьезное! Передайте Хрущеву, что быть или не быть Албании социалистической страной, это не он решает. Это кровью решили албанский народ и его марксистско-ленинская партия.
Андропов попугаем повторил еще раз:
— Но ведь это материал о Китае, товарищ Энвер, и не имеет никакого отношения к Албании.
— Свое мнение, — закончил я беседу, — выскажем на совещании партий. До свидания.
Розданное обвинительное письмо против Китая было низкопробным антимарксистским документом. Вновь хрущевцы прибегли к коварной, троцкистской тактике. Этот объемистый материал против Китая они раздали перед совещанием в целях подготовки почвы и обработки делегаций остальных партий, с тем чтобы запугать китайцев и заставить их, если они не подчинятся, быть, по меньшей мере, умеренными. Этот антикитайский материал нас не удивил, напротив, он еще больше укрепил в нас убежденность в правоте марксистско-ленинской линии и марксистско-ленинских позиций нашей партии в защиту Коммунистической партии Китая. Материал навел порядочную скуку на участников совещания, которые восприняли его не так, как это предполагали хрущевцы. Мы поняли, что на совещании образуются трещины, и это будет в пользу марксизма-ленинизма. Мы могли рассчитывать, что 7-10 партий станут на нашу сторону, если не открыто, то, по крайней мере, неодобрением враждебного предприятия хрущевцев.
Китайская делегация, как оказалось, пришла на московское Совещание с мыслью, что страсти могли угомониться, и первоначально они подготовили материал, пронизанный примиренческим духом и терпимостью по отношению к позициям и деяниям хрущевцев. С ним должен был выступить Дэн Сяопин. По-видимому, они подготовились занять позицию «в двух-трех вариантах». Однако, когда хрущевцы пошли в атаку, прибегая к жестоким выпадам, наподобие тех, которые содержались в розданном перед совещанием материале, китайцам пришлось полностью изменить подготовленный материал, бросить примиренческий дух, с тем чтобы своей позицией ответить на выпады Хрущева…
Итак, Совещание открылось; нас не без умысла посадили около трибуны ораторов, с тем чтобы мы оказались под указательным пальцем антимарксистских хрущевских «прокуроров». Но, вопреки их ожиданиям, это мы стали прокурорами, обвинителями ренегатов и предателей. Они сидели на скамье подсудимых. Хрущев схватывался за голову обеими руками всякий раз, когда на него сбрасывались бомбы нашей партии.
На совещании Хрущев придерживался коварной тактики. Он выступил первым, произнес якобы умеренную, мирную речь, без открытых выпадов, с изысканными фразами, с тем чтобы задать тон совещанию и создать впечатление, что оно должно быть тихим, внушать его участникам, что не следует нападать друг на друга (они напали первыми), надо сохранить единство (социал-демократическое) и т. п. Этим он хотел сказать: «Мы не хотим распрей, не хотим раскола, ничего такого не произошло, все идет хорошо».