Хрущев. От пастуха до секретаря ЦК
Шрифт:
Новый голод, принесший немало смертей, обрушился на русскую деревню в 1891 году, за три года до рождения Хрущева. Днем рождения Хрущева считается 17 апреля 1894 года. Однако дотошно исследовав архивы, У. Таубмэн доказал, что на самом деле Хрущев родился 3 апреля 1894 года по старому стилю, а, стало быть, его день рождения должен был отмечаться в ХХ веке 15 апреля. Видимо ошибка была вызвана неверным переводом "старого" стиля в "новый".
Как установил Уильям Таубмэн, по переписи 1892 года, то есть за два года до рождения Никиты Хрущева, население Калиновки составляло 1197 человек (585 мужчин, 609 женщин). В селе было 156 изб. Неизвестно, сколько было скота в селе, но Н.С.Хрущев не раз вспоминал, что он начал свою трудовую деятельность подпаском: "Я пас телят, я пас овец,
Жизнь в деревне до 14 лет заложила основы мировосприятия Н.С.Хрущева. Очевидно, что он был крещен и ходил в церковь, хотя Хрущев никогда не вспоминал об этом. Зато Хрущев запомнил свою первую учительницу Лидию Михайловну Шевченко, обучавшей будущего советского руководителя не то два, не то три года в сельской приходской школе. Но первыми его воспитателями и наставниками стали неграмотные жители родной деревни.
Вероятно, их уроки были схожи с теми, которые получал сирота Данилка от деревенского сапожника Терентия, героя рассказа А.П.Чехова "День за городом", написанного в 1886 году, за 12 лет до рождения Никиты Хрущева. Для неграмотного Терентия не было "в природе той тайны, которая могла бы поставить его в тупик. Он знает все. Так, он знает названия всех полевых трав, животных и камней. Он знает, какими травами лечат болезни, не затруднится узнать, сколько лошади или корове лет. Глядя на заход солнца, на луну, на птиц, он может сказать, какая завтра будет погода. Да и не один Терентий так разумен. Силантий Силыч, кабатчик, пастух, вообще вся деревня, знают столько, сколько и он. Учились эти люди не по книгам, а в поле, в лесу, на берегу реки. Учили их сами птицы, когда пели им песни, солнце, когда, заходя, оставляло после себя багровую зарю, сами деревья и травы."
Такие же уроки, вероятно, получал маленький Никита от родителей, дедушки и бабушки, других родных и близких людей, от пастуха, под началом которого он трудился. Эти уроки развивали наблюдательность, память, умение сопоставлять увиденное с твердо усвоенными знаниями о природе. Основы того природного ума, который замечали в Хрущеве его коллеги по работе, были заложены в его деревенском детстве. Эти же уроки развили у Никиты Хрущева глубокую любовь к природе, которую он сохранил до своей смерти. Одновременно он осваивал морально-этический кодекс правил патриархальной деревенской жизни, ее культуру, ее обычаи и привычки.
Вековая мудрость деревенской общины, к которой приобщался маленький Никита, позволяла крестьянам выживать веками в суровых условиях русского климата. Повторяя то, что, видимо, говорили в то время многие его современники, герой рассказа А.И.Куприна "Болото", написанного в 1901 году, студент Николай Сердюков утверждал: "Посмотрите, какая страшная историческая древность во всем укладе деревенской жизни… У народа своя медицина, своя поэзия, своя житейская мудрость, свой великолепный язык… Все освещено дедовским опытом, все просто, ясно и практично. А главное – абсолютно никаких сомнений в целесообразности труда… У мужика… все удивительно стройно и ясно. Если ты весною посеял, то зимой ты сыт. Корми лошадь, и она тебя прокормит. Что может быть вернее и проще? И вот этого самого практического мудреца извлекают за шиворот из недр его удопонятной жизни и тычут лицом к лицу с цивилизацией".
Конфликт многовековой крестьянской традиции, носителями которых были Хрущевы и другие жители Калиновки, с быстро развивавшейся в России современной цивилизацией нарастал по мере роста промышленности и городов страны. Город выступал по отношению к сельской общине как агрессивная, враждебная сила, эксплуатирующая деревню. Для жителей патриархальной деревни городская жизнь представляла собой вызов ее вековым устоям. Город манил своим богатством и соблазнами. В то же время он казался царством обмана и греха. Многое в городе представлялось непонятным и нелепым, а потому высмеивалось крестьянами.
Различное отношение к своей, деревенской и чужой, городской среде обитания проявлялось и в крестьянской речи. На одно из них обращал внимание студент Сердюков. Он восхищался тем, как крестьянин "говорит о погоде, о лошади, о сенокосе. Чудесно: просто, метко, выразительно, каждое слово взвешено и прилажено… Но послушайте вы того же мужика, когда он рассказывает о том, как он был в городе, как заходил в театр и как по-благородному провел время в трактире с машиной… Какие хамские выражения, какие дурацкие, исковерканные слова, что за подлый, лакейский язык". Эти отличия отражали восприятие крестьянином сельской жизни, как достойной вдумчивого, глубокого изучения, и его же отношение к городской жизни, как к ненастоящей, не стоящей серьезного внимания, нелепо напыщенной, уродливой, порочной. Подлаживаясь под стиль городской жизни, как ее воспринимал крестьянин, он нередко становился развязным и вульгарным в речи и поведении.
В то же время крестьянин остро ощущал, как придирчиво судят о его манерах, внешнем облике, поведении и речи, городские жители, как они норовили осудить и высмеять любое его отклонение оттого, что они считали стандартами высшей культуры. Ответом на явные и скрытые насмешки было издевательство крестьянина над высокомерными горожанами, выражавшееся в скоморошестве, изображение себя дурачком, лопочущим ломаные слова. Так вели себя крестьяне, которые мололи чушь в беседе со снизошедшего до них Базарова, но тут же переходили на разумную речь, когда дворянин покидал их.
Кажется, что, несмотря на все те изменения, которые произошли с Хрущевым в течение его жизни, в нем порой пробуждался усвоенный еще в детстве стиль поведения крестьянина в городе. Хрущев становился развязным и вульгарным, сбивался на кривляние, дурачество, ломаную речь всякий раз, когда ему казалось, будто к нему обращаются свысока или ему пытаются продемонстрировать достижения цивилизации более высокого уровня развития. Он же видел в преподносимых ему примерах лишь свидетельства нелепости или претенциозной фальши.
Возможно, этим объясняется поведение Хрущева после съемок фильма "Канкан" в Голливуде. Во время экскурсии по киностудии ему постоянно говорили о превосходстве американского кинематографа. Поэтому он так яростно отреагировал на показ ему снимавшейся сценки из жизни парижского кабаре конца ХIХ века. Хрущев увидел в ней признак вырождения американской культуры середины ХХ века. Он не только осудил эксплуатацию актрис, которых "заставляют исполнять неприличный танец", но и карикатурно изображал его. Надо заметить, что ничего подобного не случалось, когда Хрущеву демонстрировали представления из классического и народного культурного наследия Китая, Индии, Бирмы, Индонезии и других стран Азии, хотя их культура была далека от той, к которой привык Хрущев. Однако в этих случаях он не воспринимал показ древних танцев и песен или экзотических плясок, как попытку доказать превосходство культур Азии.
Впрочем, когда Мао Цзэдун стал рассказывать Хрущеву об истории Китая и о том, как покорявшие эту страну кочевники быстро ассимилировались под влиянием более высокой китайской культуры, Хрущев увидел в этом правдивом рассказе попытку доказать превосходство китайцев над всеми народами мира.
Очевидно, что Хрущев остро ощущал снисходительное отношение к нему тех, кто верил в свое интеллектуальное превосходство над ним. В ходе встреч с ним представителей творческой интеллигенции Москвы, многие из них не скрывали своего высокомерия по отношению к нему, "не доросшему" до "высот" их произведений поэзии, живописи или скульптуры. Между тем в демонстрации работ этих поэтов, художников и скульпторов Хрущев видел лишь попытки выдать убогие поделки за великие шедевры. Поэтому вместо обсуждения этих произведений Хрущев то дурачился, ломая речь, прибегая к грубым, простонародным словечкам и речевым оборотам, то запугивал своих собеседников грубыми окриками и угрозами. Знаменательно, что Хрущев обычно не прибегал к такому тону и таким манерам, когда он беседовал с представителями научно-технической интеллигенции по вопросам, требовавшим немалых знаний и порой явно превышавших его уровень компетентности. Скорее всего, вопросы, обсуждавшиеся в этих случаях, представлялись ему достойными серьезного отношения, а поэтому он не раздражался, если первоначально не понимал их и лишь старался, как можно детальнее разобраться в них.