Хрущев

Таубман Уильям

Любил Хрущев и цирк, зато в балет ходил только на выступления Галины Улановой и других прославленных звезд. С удовольствием смотрел документальные фильмы, особенно посвященные новостям науки, техники и сельского хозяйства. Если на экране появлялись интересные люди или технические новинки, он поручал своим помощникам собрать о них информацию. «Увы, — замечает по этому поводу Аджубей, — не всегда то, что пропагандировалось на экране, существовало на самом деле. „Кинолипа“ страшно раздражала Хрущева, а вранье он воспринимал как личную обиду. Фильмов „о себе“ Хрущев никогда не смотрел».

Позднее, став лидером государства, Хрущев не стеснялся высказывать суждения по любым вопросам культуры. В начале же

пятидесятых, вспоминает Аджубей, «он вовсе не считал себя судьей ни в театральных делах, ни в кино, ни в литературе. Возвращаясь в машине из театра, мог обронить: „Ерунда какая-то“, — но не больше». Согласно мнению зятя, «тяга Хрущева к театру, музыке в зрелые годы, конечно, не была вызвана стремлением к самообразованию», поскольку «он об этом не думал, не говорил, не разбирал увиденное». Для него это было «просто переключение, отдых» ¹¹⁶.

Возможно, самообразование ему бы не помешало. «Нет, Хрущев не такой глупый, — вспоминал Молотов, — он малокультурный… Он на мещан ориентировался. Хрущев не интересуется идеями… Он же сапожник в вопросах теории… Примитивный очень» ¹¹⁷. Но Хрущев хорошо сознавал, какое впечатление производит на коллег, и использовал это в своих целях. «Человек хитрый, скрытный, — характеризует его Аджубей, — постоянно разыгрывавший при Сталине простачка-работягу» ¹¹⁸.

В довершение ко всему, Хрущев жил в изнурительном режиме. «Завтракал около 11 утра, — вспоминает Аджубей, — днем приезжал обедать (в это время почти никого дома не было), спал несколько часов, а в предвечерье опять отправлялся [на службу]». После ночных попоек на даче у Сталина Хрущев часто возвращался домой на рассвете, однако даже в столь поздний час не ложился, не совершив обязательной ежедневной прогулки. По выходным он также вынужден был ждать приглашений Сталина — и зачастую целый день ничего не ел, ибо являться к Сталину с полным желудком было рискованно ¹¹⁹.

«Атмосфера была тяжелая, — вспоминает Рада Аджубей. — Как будто воздуха не хватало» ¹²⁰. Семья Хрущева жила в «мире политической стерильности, молчания, отсутствия откровенности», — рассказывает Алексей Аджубей; «нечего было думать о том, чтобы о чем-то спросить Никиту Сергеевича или Нину Петровну» ¹²¹. Нина Петровна установила в доме строгие правила: «Не задавай ненужных вопросов! Не суй нос в разговоры, которые тебя не касаются!» Когда, рассказывает зять Хрущева, его охранник звонил с сообщением, что Хрущев задерживается на даче Сталина, «Нина Петровна не подавала виду, что волнуется, она умела держать себя в руках; но в душе, конечно, тревожилась. В Москве она жила в постоянном напряжении» ¹²². Жена Хрущева вела для обслуги дома на улице Грановского семинар по истории партии. Тесно общалась она с Валерией Маленковой и Еленой Булганиной, с женами других высокопоставленных лиц встречалась только на больших официальных приемах, например на праздничных парадах, куда все первые лица приглашались вместе с семьями ¹²³.

Отношения с детьми также были холодны и официальны. Старшая дочь Рада и ее муж (который когда-то мечтал стать актером) обязаны были сопровождать Хрущева на спектакли. «Я не оговорился, — замечает Аджубей, — [это была] именно обязанность. Не принято было отказываться от приглашения, даже если это и расстраивало иногда наши личные планы». И добавляет: «Родственная душевность проявлялась мало… Пожалуй, не было ее и между детьми. Повзрослев, все они разбежались в разные стороны» ¹²⁴. В присутствии детей Нина Петровна называла мужа «Никитой Сергеевичем» или «отцом», а сам Хрущев обращался к зятю по имени-отчеству, хотя в разговоре с дочерью, вдали от чужих ушей, мог назвать его «Алешей». Семейные тайны охранялись так же строго, как политические — в сущности, это было одно и то же. Лишь много лет спустя Аджубей узнал, что вдова Леонида Хрущева Любовь в это самое время отбывала срок в лагере и ссылке ¹²⁵.

Семья жила по строгому расписанию: «…завтрак для детей, уходивших в школу, обед, ужин, подготовка уроков… Никаких нарушений». Дети «не подвергались никакому особому контролю», но лишь потому, что «занимались прилежно и ответственно — это был стиль дома, определенный подтянутостью и требовательностью хозяйки» ¹²⁶.

Семья обладала немалыми привилегиями, но Нина Петровна старалась их ограничивать. Они с мужем никогда не помогали Аджубеям деньгами и настаивали, чтобы молодая семья жила на две студенческие стипендии. Вначале молодым помогала мать Алексея; затем Аджубей устроился (не без помощи звучного имени своего свекра) на работу в престижную и многотиражную газету «Комсомольская правда» ¹²⁷. Узнав, что Аджубей вместе с делегацией журналистов приглашен в Австрию, Хрущев встревожился. «Смотрите, чтобы все было в порядке, а если что — держитесь как подобает», — наставлял он зятя. «Хрущев, конечно, знал, — замечает Аджубей, — что я окажусь „под колпаком“ бериевского ведомства» ¹²⁸.

Однако, несмотря ни на что, и в эти годы Хрущев бывал счастлив.

Одним из светлых моментов стал семидесятилетний юбилей Сталина 21 декабря 1949 года. Великий человек, как обычно, делал вид, что все эти торжества ему безразличны: «Не вздумайте дать мне еще одну звезду! (то есть звезду Героя Советского Союза. — У. Т.)» — говорил он Маленкову ¹²⁹. Однако его прихлебатели, хорошо изучившие своего господина, знали, что от них требуется. За несколько месяцев до наступления знаменательной даты центральные газеты наполнились поздравлениями. 21 декабря над Кремлем взмыл в воздух огромный воздушный шар, на который проецировался портрет Сталина. По городам и весям проходили многотысячные демонстрации с плакатами, восхваляющими «величайшего гения всех времен и народов».

Кульминация празднества пришлась на вечер в Большом театре. На сцене, богато декорированной цветами и знаменами, под гигантским портретом Сталина восседали руководители СССР и иностранных компартий: Мао Цзэдун, Пальмиро Тольятти, Вальтер Ульбрихт, Долорес Ибаррури, Матьяш Ракоши и другие. Зал заполняли специально приглашенные, тщательно отобранные и рассаженные по ранжиру гости. «Прошла семья Берии, — писал позже Аджубей, — затем Маленкова, Молотова. Молодежь вместе со старшими. Как только та или иная семья приближалась к первым рядам кресел, с них поднимались дюжие молодцы, занявшие места для своих хозяев. Из семьи Хрущевых только Нина Петровна получила право сидеть в одном из первых рядов — вместе с семьей Маленкова». Сам Аджубей и его жена сидели на куда менее престижных местах — в амфитеатре ¹³⁰.

Речи продолжались часами. Хрущев свою речь закончил так: «Слава нашему дорогому отцу, мудрому учителю, великому вождю партии, советского народа и рабочих всего мира, товарищу Сталину!» ¹³¹Ораторы были почти неотличимы друг от друга. Исключение составляла Долорес Ибаррури, знаменитая Пасионария, героиня гражданской войны в Испании: она «бросала в зал слова с такой силой, энтузиазмом и радостью, что напоминала подвижников, которые во имя своей веры шли на костер». Когда она начала говорить, Сталин пошевелился в кресле и немного поднял голову.