И будем живы
Шрифт:
Степан опять чуть не заржал вслух, неохотно натянул пыльные, в пятнах брюки, мятую, сразу ударившую потным запахом тельняшку и вышел из ванной.
Юрка, наглая рожа, развалился в своем грязном камуфляже на диване, поверх чистой постели.
Дрыхнет, скотина. Разморило, и не дождался своей Фатимы. Морда-то вон как от пивища набрякла. Хотя… А где автоматы-то!.. Ах ты, сука!
Скользкая капроновая петля врезалась Степану в глотку, парализуя дикой болью и дыхание, и движения мгновенно обессиленных рук. Жесткий ботинок ударил под колено, свалив его на пол, чтобы убийцам было легче завершить начатое.
Ризван, додавливая своего врага, склонился к самому его лицу, будто желая заглянуть в умирающие глаза, выпить-высосать из них боль и ужас,
Мадина стояла рядом и равнодушно смотрела, как ноги ее несостоявшегося любовника выколачивают дробь на тщательно вымытом для этого смертного праздника полу.
Ей было все равно. Это она нашла в городе почти не тронутую войной квартиру, в которую ее бывшие русские хозяева уже никогда не вернутся. С женской изощренностью продумала все так, что даже самые опытные и готовые к любым неожиданностям федералы не почувствовали бы подвоха. Преодолевая брезгливость, блестяще сыграла свою роль и заманила в ловушку двух пьяных, воняющих перегаром и потом похотливых скотов с автоматами. Но еще до того, как был убит первый из них, она вдруг с тоскливой безнадежностью поняла, что лично ей эти две смерти ничего не принесут. Не будет ни радости, ни облегчения. Их кровь не зальет сжигающий ее сердце огонь, их боль не залечит нарывающие, саднящие раны ее души.
Нет спасения от этой муки. Нет спасения!
Змей смотрел на экран телевизора. Телек этот когда-то был цветным по-настоящему. Но сейчас он всем цветам явно предпочитал сиреневый во всех его мыслимых оттенках. Иногда прорывались коричневые и зеленые пятна. Когда эта раскраска начинала резко диссонировать с транслируемой картинкой, бойцы поступали очень просто: выключали цветность. И тогда на экране оставались две краски: белая и все та же сиреневая, она же лиловая. Зато границы предметов становились более четкими, и даже старческое дрожание строк не очень сильно мешало поклонникам ТВ.
Да и вообще грех было обижаться на бедный аппарат. Какая еще техника, кроме нашей, российской, смогла бы работать, питаясь от таких источников, как раздерганные и дышащие на ладан армейские «движки». Если смотреть на стрелку вольтметра любой из этих полевых электростанций, особенно в момент запуска, то складывается впечатление, будто в ее металлические потроха вселился беспокойный дух скончавшегося где-то в Америке тюремного палача. Нажаловалась на него в небесную канцелярию какая-нибудь из жертв, над которой он особенно покуражился, то подавая напряжение на клеммы электрического стула, то снова сбрасывая его. И вот сидит он по приговору высшего суда в вонючем, громко тарахтящем агрегате, чихая от выхлопов бензина. Сидит и пытает, сволочь такая, теперь уже российских граждан.
Вот опять затосковали, потускнели от недоедания и без того дохлые сорокаваттные лампочки в кубрике. Задергался, зарябил поперечными полосами экран старенького «Рубина», невесть какими судьбами оказавшегося в расположении отряда.
Змей, конечно, спрашивал Мамочку, откуда это чудо техники. Тот, честно глядя в глаза, ответил, что выменял его на рынке на излишки перловки. Поскольку армейские снабженцы, действительно, выдавали омоновцам «шрапнель» по каким-то великанским нормам, а на продукты можно было в Грозном выменять хоть черта с кочергой, то это объяснение было сочтено удовлетворительным. Тем более что телевизор вносил немалое разнообразие в жизнь бойцов, показывая две с половиной программы. Более-менее устойчиво проходили сигналы ОРТ и РТР, а иногда прорывались и передачи чеченского вещания, которое дудаевцы осуществляли с помощью передвижных установок. Первое время бойцы с интересом смотрели те блоки «дудик-ТВ», которые шли на русском языке специально для федералов. Но потом интерес поугас. Да и зачем мучиться, вглядываясь в скачущее изображение и слушая косноязычную речь агрессивных самодеятельных дикторов, если почти то же самое говорят высокопрофессиональные, грамотные, отлично владеющие русским языком сотрудники российского телевидения.
Вот и сейчас по
Зато виноваты люди в погонах, которые своей кровью гасили разожженный политиками пожар. Например, те, кого при подходе к «мирным Самашкам» после длительных переговоров о «мягкой» зачистке резанули спаренные зенитные установки и крупнокалиберные пулеметы. Или те, кто незадолго до этого попал там же в засаду. Виноваты и их товарищи, которые потом собирали у сожженных бэтээров голые, истерзанные трупы со следами страшных пыток на телах тех, которым не повезло умереть сразу. Восемнадцать солдат внутренних войск, их взводный — юный лейтенант и трое омоновцев…
Змей знал командира ОМОНа, который понес потери. Здоровенный мужик с жестким волевым лицом, кумир своих бойцов, умеющий усмирять эту непростую публику легким движением бровей, одним тяжелым взглядом. Приняв отряд перед самым началом осетино-ингушского конфликта, он без потерь провел его через эту резню. Только один раз он согласился пойти, наконец, в отпуск и отправить своих парней на Кавказ с заместителем. Но никто не удивился, когда уже через две недели он появился на блокпосту отряда с так и неиспользованным отпускным удостоверением в кармане. Когда началась чеченская бойня, он, конечно же, лично возглавил бойцов в первой командировке. С несколькими пустяковыми царапинами да контузиями вернулась эта смена из февральского Грозного. И, когда руководство стало обсуждать, кто возглавит следующую группу, командир в своей обычной немногословной манере ответил:
— Повезу я. Посмотрю обстановку. На месте решу: оставлю заместителя или останусь сам.
Про этого человека никто не снял телепередачу и ни слова не написал в газетах. У него не брали интервью, и его мнение об этой войне никто не спрашивал.
Может быть, и правильно делали. Плохое у него было мнение. Такое, что ни в эфир, ни в газетный набор все равно пускать нельзя. По соображениям не только политическим, но и литературным.
А в тот день, когда он доставил погибших товарищей с места бойни в свое расположение, чтобы привести их в порядок перед отправкой домой, слава Богу, что ни одному из «независимых журналистов» не пришла в голову мысль появиться возле этого отряда. Не простили бы ребята ни издевательские репортажи, ни льющиеся непрерывным потоком оскорбления, ни лицемерную маскировку под защиту их же собственных интересов. Эти люди привыкли защищать себя сами. И себя и всю Россию, что стояла у них за спиной. Ограбленную, обманутую, раздираемую в клочья новыми удельными князьками и подготавливаемую к новым переделам и новым грабежам.
С первых дней создания ОМОНов до самой Чечни, существовала традиция: если в каком-то отряде погибал сотрудник, то об этом немедленно узнавали омоновцы всей России. Из самых разных краев и областей шли семье погибшего телеграммы соболезнования и собранные братишками деньги.
Чечня все изменила. Нет, омоновское братство не исчезло. Наоборот, война дала ему новую крепость и закалку. Вот только новости о раненых и погибших друзьях стали почти ежедневными. И почти у каждого отряда прибавилось своих забот о них и об их семьях.