И будем живы
Шрифт:
Неловко высвободив руку, он обнял Людмилу за плечи и стал, как маленькую, гладить ее по голове, виновато приговаривая:
— Ну, ты что, сестренка. Ты что! Ну, все, мы пришли! Теперь все будет хорошо…
— Привет, соседка! Торговлей занялась?
Мадина подняла глаза. Она даже сразу и не узнала, кто перед ней стоит. Иссеченное горькими морщинами лицо. Густая седина на висках и в аккуратно стриженых усах и бородке. Глубоко запавшие, с нездоровыми, серо-коричневыми тенями темно-карие глаза. А ведь Дауду чуть больше тридцати. Он ненамного старше нее.
Как все
Нет, Дауд ей не враг. Он раньше нее испил горькую чашу этой страшной войны. Но не изменил себе и своей судьбе. Ему даже не пришлось, как ей, делать свой выбор, потому что он сделал его давно, раз и навсегда.
Он ей не враг. Но и другом теперь быть не может.
— Здравствуй… Дауд.
Вот и прочерчена новая линия. Новая граница.
Дауд понял, что скрывалось за ее сдержанным ответом. Помолчал, пытливо вглядываясь в ее лицо и обдумывая, с чего начать разговор.
— Недавно у нас в районе пропали два солдата-федерала. В последний раз их видели здесь, на рынке. Ты ничего об этом не знаешь?
— Знаю. Их друзья здесь появлялись, полрынка перевернули. Пьяные, злые. Орали так, что, наверное, весь город слышал. Обещали всех перестрелять. Мало, наверное, людей убили. Еще хочется. — Мадина, не скрывая своей вражды к федералам, с нарастающей злобой смотрела и на Дауда. Так вот зачем он пришел!
— Они были у тебя в киоске. О чем шел разговор? — Дауд тоже отказался от всех обходных маневров.
— Я не запоминаю, кто сюда заходит, что спрашивает. Я только своих помню. А эти для меня все одинаковые. Все только водку хотят и с грязными разговорами лезут.
— А ты вспомни. Ты в тот день такая нарядная была. Давно тебя люди такой не видели. И с рынка рано ушла. Праздник у тебя какой-то был?
— Какие у меня праздники? У меня теперь все праздники — на кладбище.
— Слушай, соседка…
— Я тебе больше не соседка! Нет нашей улицы. Ты знаешь это? Нет моих детей. Нет отца. Нет моей мамы. Нет у тебя соседей. Всех твои русские друзья убили. И твоего дома нет. Они и твой дом убили. Ты знаешь это? Или ты им так служишь, что некогда домой сходить? — И снова дикая ненависть, перемешанная с черной тоской, затмила ее разум. Мадина уже не говорила, а кричала: — Не ходи здесь! Не подходи ко мне больше! Не знаю я ничего. И если узнаю, не скажу. Пусть их всех убьют, будь они прокляты! Ненавижу! И тебя ненавижу, будь ты проклят вместе с ними!
Дауд стоял молча, с окаменевшим лицом. Но не злость и не ответная ненависть были в его глазах. А такая же черная тоска, как и та, что глодала сердце Мадины. И безмерная жалость к когда-то веселой и счастливой, а теперь озлобленной, с искалеченной душой молодой женщине.
Вспышка прошла. Растаяла черная мгла перед глазами. Ломило виски.
Ровный голос Дауда вошел в ее сознание.
— Я знаю, что случилось с нашей улицей. Я знаю, что те,
Мадина, словно защищаясь и отталкивая от себя его горький взгляд, подняла руки перед собой.
— Уходи! Я не хочу тебя слушать. Я прошу тебя, уходи!
Ризван, выслушав Мадину, повернулся к Ахмеду, угрюмо примостившемуся на краю низкой тахты, беспощадно вспоротой посередине штык-ножом.
— Здесь мы больше не будем встречаться. И у себя дома Мадине нельзя оставаться. Если Дауд все расскажет федералам, они церемониться не станут. Увезут ее, и следов не найдем.
— Я им все равно ничего не скажу, — вскинула голову Мадина.
— Я знаю. Но зачем зря рисковать? Ты можешь погибнуть.
— Я не боюсь. Я хочу этого. Зачем мне жить?
— Не нужно так. Аллах сам решит, сколько тебе нужно жить. А искать смерти самой — это все равно что совершить грех самоубийства, — Ризван с тревожным сочувствием заглянул в пустые, измученные глаза Мадины. — Ахмед, ты сможешь переправить ее в горы к нашим?
— Отправим. Вот собака гнусная, этот Дауд! Разнюхал! И ведь наболтал же кто-то ему. Узнать бы кто, да языки вырезать. И самого его давно уже пора отправить вслед за его щенком. — Ахмед был вне себя от злости.
Дело было не только в этом опасном визите к Мадине. Вчера у него дома побывали омоновцы. Эти парни из Ленинской комендатуры уже не раз проводили зачистки в их квартале. Но, особо не расшаркиваясь и не любезничая с оставшимися в домах людьми, они не бесчинствовали, не устраивали погромы. Молча делали свое дело. Тщательно проверяли дома и пристройки, миноискателями и шомполами прощупывали огороды и подвалы. И так же молча, свернув бдительное, настороженное оцепление, уезжали на своих бэтээрах. И это было самое разумное поведение в ситуации, когда не проверять нельзя, но и лишний раз раздражать людей не нужно. Во всяком случае, их визиты каких-то жестких конфликтов и новых вспышек озлобления не вызывали. А вот дом Ахмеда они вывернули наизнанку с особым пристрастием. И их визит не был случайным. Они знали о том, что хозяин дома не просто боевик, но и активный участник резни среди мирного русского населения. На Насият, попытавшуюся было что-то сказать незваным гостям, так цыкнули, что она до сих пор отлеживалась в своей комнате, трясясь от пережитого ужаса. С русскими был и милиционер-чеченец. Судя по описанию, сам Дауд. Ахмеду крупно повезло, что в тот момент его не было дома.
— Если б не такие, как ты, Дауд сегодня был бы с нами, — Ризван своим тяжелым взглядом вновь, словно наотмашь хлестанул разболтавшегося от злости и страха Ахмеда.
Он презирал этого лживого, бесчестного человека, жестокого со слабыми и мгновенно сникавшего перед чужой силой. Но что поделаешь. Водоворот этой беспощадной бойни закрутил и разбросал людей по разным берегам, не разбирая имен и судеб. И такой союзник сегодня — союзник. И такой помощник — помощник. А Дауда, настоящего бойца и настоящего мужчину, он, Ризван, при встрече убьет, не задумываясь. Потому что такой враг втройне опасен.