И еще два дня
Шрифт:
Харитонов спустился вниз, на улицу, и увидел, что у дымящих голубым светом витрин гастронома стоят люди.
— Может, надо чего? — негромко спросил один из них. Это был Сахно Иван Степанович, из третьего цеха, а рядом с ним стоял Семеныч из литейки, а рядом с Семенычем — Заглиев из инструментального. Всех, кто стоял у витрины, Харитонов узнал, всех помнил по именам, и стало ему от этого вдруг очень горько, потому что в который, уже теперь несчитанный, раз он больно ощутил, что Грачева нет. Нет того Грачева, которого знал он, Харитонов, и знали те, что первыми пришли спросить, не надо ли чего. И его, Харитонова, дело было запомнить надолго всех, кто сегодня первым пришел и спросил.
— Спасибо, — сказал он им. — Пусть кто-нибудь там побудет, а то женщины одни…
Они кивнули — поняли. И все
Семеныч потянул Харитонова за локоть:
— Есть у меня одна мыслишка…
Семеныч был из всех заводских литейщиков первый, да, может, и на всю страну таких мастеров, как он, набралось бы еще человека три. Зная себе цену, Семеныч любил, чтоб за ним ухаживали, как за кинозвездой, а Грачев не только умел это делать, но и с удовольствием повторял весь ритуал обхаживания Семеныча перед новым головоломным заданием. Харитонов иной раз ловчил прийти и посмотреть, как оба старика разыграют все как по нотам.
— Есть мыслишка, — повторил Семеныч, когда они отошли в сторону, — отлить Ивану Акимычу бюст.
Он сказал именно так, как думал. Не «бюст Ивана Акимыча», а «бюст Ивану Акимычу», потому что отливать собирался для самого Грачева, лично. Эти слова старого литейщика, возможно, и толкнули Харитонова на все, что он сделал потом, в следующие два дня.
А мыслишка у Семеныча была вот какая — найти человека, который может сделать с умершего Грачева гипсовую маску, и тогда литейщики отольют эту маску из бронзы, лучше, если из бериллиевой, потом закрепят на гранитное надгробие, а внизу по граниту будет выложено, тоже бронзовыми буквами, имя и все прочее. Примерно такого рода памятник Семеныч видел в Москве на могиле знаменитого академика. То была работа не менее знаменитого, чем академик, скульптора, но Семеныч был уверен, что заводские сделают не хуже.
Остановка была за тем, кто снимет маску, и этого человека должен был найти Харитонов.
Он поднялся в квартиру Грачева и позвонил инструктору отдела пропаганды Сергееву, молодому учителю-историку, недавно взятому на работу в райком.
Сергеев, судя по ясности голоса, отозвавшегося на первый же сигнал телефона — еще не спал, наверное, занимался, но — опять же судя по голосу — заметно удивился позднему звонку секретаря райкома. Однако сразу же сказал, что знает одного скульптора и может завтра с утра…
— Сейчас я за вами заеду, — не дал ему договорить Харитонов.
Повез Харитонова сын Семеныча на своем «Москвиче». Дорогой Харитонов вспоминал, как удивился Сергеев позднему звонку. Отвыкают даже райкомовцы. А бывало, ночи не проходило без звонков. Харитонову впервые поставили телефон, когда он стал начальником цеха. Пришел парнишка-монтер и спросил: «Где у вас спальня?», потому что телефоны тогда полагалось ставить в спальне, у самой кровати, — вскакиваешь как ошпаренный и хватаешься за трубку. Жена сначала радовалась — свой домашний телефон, не у каждого он есть, только у начальства, а потом эту технику возненавидела и, бывало, легонько отталкивала Харитонова: «Ты хоть сначала трубку проклятую сними».
И тут от воспоминаний о жене, о ночных звонках мысли Харитонова свернули в дальний уголок памяти, казалось бы вовсе заброшенный и позабытый. Тот, где хранился у него один номер, только ему доверенный Грачевым.
Номер был доверен на чрезвычайный случай, если Грачева не окажется ни на заводе, ни дома. За все время Харитонову, помнится, только дважды пришлось звонить по тому номеру и оба раза трубку брал сам Грачев. Другой бы человек за столько лет забыл навеки тот набор цифр, но не Харитонов с его памятью, которую он даже сам порою считал опасной и обременительной. Вот и сейчас номер, которому лучше бы оказаться безнадежно забытым, отчетливо вспомнился ему, и Харитонов на минуту растерялся — как поступить? Но тут же сообразил, что номер старый — пятизначный, а в городе теперь введены шестизначные номера, и по тому, доверенному на чрезвычайный случай, уже позвонить невозможно.
«И хорошо. И ладно», — с облегчением подумал он.
Сергеев ждал Харитонова возле своего дома.
— Ехать далеко. На окраину, — сказал он. — И я хотел бы сразу предупредить. Единственный, кто может выполнить вашу просьбу, — Нерчинский.
Сергеев
Нерчинский! Харитонов сердито фыркнул. В последнем своем докладе на районном активе он всыпал Нерчинскому по первое число — за отрыв от жизни и еще за что-то. Этот раздел доклада готовил его помощник Белобородое, составлено было хлестко, с цитатами, и там было даже место в форме живой речи: «Что же не видно, товарищ Нерчинский, ваших скульптур в наших клубах, в детском парке? Ставим там девушек с колосьями, а в это время товарищ Нерчинский в отрыве от жизни лепит: кого — неизвестно, для кого — тоже непонятно».
Сам Харитонов скульптур Нерчинского никогда не видел, тем более что в клубах их действительно не было, но Белобородову в таких вопросах доверял полностью.
Лучше было бы, конечно, не ездить к Нерчинскому, но зароненная Семенычем мысль о возможности еще что-то, самое последнее, сделать для Грачева уже прочно владела Харитоновым, уже пустила корни, ее невозможно было выкорчевать, она жила и обещала дать новые побеги.
— Садитесь, — нетерпеливо сказал Харитонов Сергееву. — Поедем. Вы лично знакомы с этим Нерчинским?
— Знаком, — ответил Сергеев.
Он объяснил сыну Семеныча, куда ехать. Оказалось, Нерчинский живет за станцией, в старом рабочем поселке. Ни днем, ни ночью не любил Харитонов там бывать. Поселок вырос сразу после войны, как только разрешили и даже поощрили индивидуальное строительство. Харитонов тоже тогда увлекся этим делом, ему казалось, что строить собственные дома — самое простое и самое мудрое, государственное решение жилищной проблемы. Один из самых горластых и самых напористых председателей завкомов, Харитонов отхватил в горсовете большой участок, а потом сумел нажать на Грачева и добиться, чтобы рабочим, которые взялись строить собственные дома, помогли и стройматериалами и транспортом. Грачев долго упирался — он и участка не хотел брать у горсовета, — но Харитонов повез его по баракам, показал, как живут многосемейные, и Грачев уступил. Целую улицу застроили тогда заводские, и теперь у тех, кто здесь живет, нет никакого права перебраться из своих халуп в новые дома — с газом, с ваннами, с горячей водой и теплыми уборными. Безвыходность эту Харитонов явственно ощущал на своей совести, и само существование поселка, входившего теперь в его район, было для него как тяжкий крест. Люди обижались, что у них нет хороших магазинов, хороших школ, что автобусы переполнены и ходят нерегулярно. Харитонов тысячу раз клялся на разных конференциях и на встречах с избирателями, что поселок вот-вот будет полностью благоустроен, что все получат газ, что школы он возьмет под особый контроль, равно как и автобусы, магазины, баню, химчистку… Клялся, отлично зная, что лучшие магазины отдадут новому заводскому поселку, что хорошие учителя будут по-прежнему уходить в другие, хорошие школы, что на автобус снова не сядешь, как только начнется ненастье, и что сам он, Харитонов, никуда от людей не денется и на следующей конференции, на следующей встрече его снова ткнут носом во все беды этого поселка и будут называть хоть и не с трибуны, но достаточно громко, болтуном, барином, демагогом и еще многими словами, которыми печатно разрешают честить только самых заклятых зарубежных врагов. Да что там ругань! Снес бы любую. Лишь бы провалился куда-нибудь ко всем чертям этот поселок. Скажем, случилось бы какое стихийное бедствие — только без человеческих жертв. Или пришло бы сверху решение — поселок снести и строить на этом, именно на этом самом месте химический комбинат, аэродром, стадион, озеро с белыми лебедями, что угодно строить, лишь бы стереть этот поселок бульдозерами, а то простоит он и сто, и двести, и триста лет…
«Москвич» кружил поселком, высвечивая слабосильными фарами то беленые стены, то глухие заборы, то деревянное крыльцо магазина со сторожихой, укутанной в тулуп, — она, завидев машину, хватилась за ружье и могла с перепугу даже пальнуть — был недавно в поселке такой случай с поздним безобидным прохожим.
Наконец «Москвич» остановился в узком проулке. Сын Семеныча остался караулить машину, а Харитонов и Сергеев вылезли и пошли узкой тропкой меж двух заборов, меж двух псов, исходивших злобой.