И огонь пожирает огонь
Шрифт:
Он сделал было шаг к выходу, но обернулся и совсем тихо добавил:
— А что до вашего протеже, то мы еще к нему вернемся. Но боюсь, тут разжалобить военных будет очень трудно. Вы же знаете не хуже меня, что они буквально разорвали в клочья одного популярного певца с его мятежными песнями. Это все равно как если бы у нас содрали кожу с Лео Ферре, чтобы ему неповадно было отворять сердца скрипичным ключом! Ничто здесь теперь не преследуется так яростно, как острый язык… До скорой встречи!
И следом за представителем хунты, севшим в свою машину, патрон устремился к черному «ситроену» с флажком, стоящему позади автобуса, дверцы которого только что заперли на ключ. На прощание раздается взрыв улюлюканий, карабинеры не отдают честь кортежу, невзирая на присутствие официальных лиц, которым
— Сколько у нас еще осталось?
— Почти столько же, — ворчит в ответ военный атташе, — и у нас возникнет с ними до черта проблем. Кредиты ведь уже все исчерпаны…
Его прерывает запыхавшийся человек, вооруженный садовыми ножницами, в синем фартуке с карманом на животе; вообще-то он — дежурный комендант, но в свободное время занимается садом, вернее, тем, что от него осталось.
— Солдаты все еще сидят на стене, — сказал он. — С ружьями. Кончится тем, что они начнут стрелять.
Каждый день — проверка документов, тщательный обыск машин, как только они выезжают за решетку посольства, солдаты занимаются своим излюбленным спортом — нагоняют страх. Случилось даже, что один из них, потеряв равновесие, свалился в сад.
— Схожу-ка и я туда! — весело заявляет Оливье. — Если господа желают позабавиться, мы составим им компанию.
— Не привлекай ты к себе снова внимание, — говорит Эрик.
Оливье прошел через калитку в сад, откуда торопливо выходило несколько напуганных людей. Как и накануне, на гребне стены, между кустами жасмина, осыпанного желтыми цветами, и бегонией, действительно сидят трое солдат. Ноги они свесили все-таки в парк, а не «во Францию» — дальше их наглость не идет. По-видимому, слегка навеселе, они перебрасываются шуточками и, уперев подбородок в приклад ружья, усиленно целятся в какой-то округлый предмет с неопределенными очертаниями — то ли шишка, то ли голубь, а может быть, белка, — затерявшийся в гуще ветвей приморской сосны. Но вот дула ружей опускаются и угрожающе поворачиваются в сторону пришельца; они сопровождают его, пока он идет к хижине садовника, заходит на минуту внутрь и тут же выходит, держа в руках элегантную новенькую модель Travelling Rain King Sprinkler, [11] за которой змеится красный пластиковый шланг. И бровью не поведя и даже не удостоив взглядом солдат, хотя они со свирепым видом продолжают держать его на мушке, Оливье устанавливает аппарат, тянет за цепочку, закрепляет ее понадежнее, кладет указательный палец на кнопку самой большой мощности и совершенно невозмутимо готовится отвернуть кран.
11
Королевскую передвижную дождевальную установку (англ.).
— Y si disparo, cerdo? [12] — кричит один из солдат.
Остальные, заинтригованные происходящим, уже перестали целиться. Маленькое чудо немножко покрутилось, выплюнуло смесь воздуха и воды и внезапно выстрелило ввысь высоким дрожащим водяным зонтиком, который дождем упал на хилый, истоптанный газон. Что может быть естественнее? Невиннее? Оливье в отличном расположении духа вернулся в посольство.
— Гениально! — восхищается Эрик. — Как это я раньше не додумался!
12
А что, если я выстрелю, свинья? (исп.).
Передвижная установка, постепенно вбирая в себя направляющую цепочку, неумолимо движется к стене. Искрящийся радугой вихрь уже омывает ее основание. Вот он достиг середины стены. И наконец — гребня, с которого, хохоча, поспешили убраться солдаты.
— Все-таки человек — чудное существо, — роняет безумно довольный собой Оливье. — Иногда, чтоб избежать драмы, достаточно придумать фарс.
— А если б они выстрелили? — раздается тонкий голосок.
Это Сельма, которая наблюдала всю сцену сверху и вовсе не находила ее такой уж смешной. Она приближается не спеша, положив обе руки на выпирающий живот, и, в то время как все расходятся по своим делам, задерживает Оливье.
— Патрон сказал тебе, что не видит выхода для Мануэля?
— Выход всегда найдется, — отвечает Оливье, — надо только иметь терпение. Снимут же они когда-нибудь блокаду с посольства, и тогда мы тотчас перебросим сюда Мануэля и Марию. Здесь они будут хотя бы в безопасности.
— А значит, и мы тоже, — говорит Сельма.
Ее тон никого не мог бы обмануть. Она по-прежнему пытается побороть страх, но ей это плохо удается. Правда, переведя Мануэля и Марию в посольство и тем самым избавившись от них, Сельма тут же принялась бы раскаиваться в том, что сложила с себя ответственность за их судьбы. Она ведь сразу могла отказать им в убежище. Но она этого не сделала. Гостям Сельмы повезло: их судьба затронула чисто женские струнки ее души.
— Признайся, — говорит Оливье, — что эта пара, свалившаяся на нас с неба, с одной стороны, тяготит тебя, а с другой — чем-то привлекает.
— Верно, — подтверждает Сельма. — Если бы Мануэль был только потерпевшим неудачу политиком, который теперь расплачивается за то, что находился у власти, мне было бы меньше их жаль. Но это искупление через чувство трогает меня. Страсть, оправленную в драму, встретишь не так уж часто.
IX
Когда две недели сидишь взаперти в бездействии и тревоге, вполне извинительна некоторая нервозность. Вик отправился в школу, его родители — в посольство. Фиделия запаздывает. День не обещает ничего доброго. Мария, у которой последние три дня есть основания для неровного настроения, без особого удовольствия слушает отрывок из «мемуаров», которые задумал писать Мануэль. Он предпочитает, чтобы его молча слушали, и не всегда с улыбкой воспринимает критику, высказанную даже в самой мягкой форме. А ведь Мария сразу предупредила его о такой возможности. В том единственном письме, которое она послала ему на другой день после того, как они впервые поцеловались, она заявила о своем праве на другую точку зрения: «Если вы, такой, какой вы есть, полюбили меня такую, какая я есть, любовь не должна повлечь за собой благоговения…» И в эту пятницу ей пришлось это повторить. Мануэль, набросавший строк пятьдесят о причинах падения народного правительства, скривил лицо при первом же замечании Марии:
— Надо быть честным до конца, Мануэль. Ваши друзья во многом сами помогли себя оклеветать…
Он тотчас возмутился, и ей пришлось повторить:
— Послушайте, Мануэль, мы с вами представляем собой нечто вроде граммофонной пластинки, а где вы видели, чтобы на одной стороне пластинки была записана та же мелодия, что и на другой?
Услышь их сейчас человек посторонний, он немало подивился бы такой беседе двух влюбленных, хотя, конечно, ясно, что тут больше полемического запала, чем подлинной злости. Пересмотрев свой текст, Мануэль снова взялся на перо и теперь мечет громы и молнии, возмущаясь формулой «узаконенное беззаконие», с помощью которой военные пытаются оправдать путч. Мария соглашается с ним, но тут же добавляет:
— Ведь если я не ошибаюсь, это тот же революционный принцип, который гласит, что перед лицом тирании вооруженное восстание становится священным долгом, принцип ведь тот же самый, только перекроенный на свой лад.
Мануэль винит саму конституцию — как документ, «фиксирующий право общества на самозащиту».
— Тут, — говорит Мария, — я с вами согласна. Но зачем же вы шли на то, чтобы вести игру на чужих условиях?
Мануэль ополчается на «длинные руки»: на банки, международные корпорации, секретные службы, привилегированные классы, которые «организовали беспорядок», затоваривание, саботаж, террор. Он соглашается с тем, что мало внимания уделялось росту сознательности в народе и что левые партии не понимали необходимости единения. Он признает даже наличие некой «лирической иллюзорности», граничащей с потерей чувства реальности.