И остался Иаков один

Воронель Александр

А. В.
– Возможно. Я действительно уверен, что в каждой национальной традиции есть своя доля абсолюта. И я против Берлина потому, что он это право на свою абсолютность за всеми другими, в сущности, отрицает. Кроме англичан и американцев. Всем остальным он оказывает "честь" - он их "уравнивает" с англичанами. Вы тоже можете жить так, как мы. А если они не хотят, как он?

Р. Н.
– Но согласись - есть что-то бесконечно соблазнительное в идеале, который предлагает Берлин? Как

пение сирен...

А. В.
– Для интеллигентского уха, согласен. Но я бы сказал, что это не для всех интеллигентов, а только для нас, для людей, истосковавшихся по гуманизму. Мы ведь родом из России, этого нельзя забывать, у нас специфическая тоска по либерализму, по всепрощению, по избеганию всяких, так сказать, обрубающих умозаключений, которые отсекают слишком кривые ветки. Это все специфически наше. Но я хотел сказать следующую вещь.

Вот, например, никто из нас не может ведь сказать, что японское видение мира примитивно или что оно препятствует цивилизации, а сейчас даже и либерализму. Тем не менее все эти их идеи чести, харакири, все это воспринимается нами как бесчеловечное, и мы упорно хотим это в той или иной форме искоренить. Мы только не говорим этого вслух, но на самом деле мы именно это хотели бы искоренить, как остатки дикости. То есть мы хотим искоренить то, что для японцев составляет их абсолютную ценность. Я подчеркиваю - абсолютную, потому что тут речь идет о фундаментальных вещах, о жизни и смерти. Можно сколько угодно обсуждать, сколько в этом относительности или абсолютности, но это все равно останутся конечные истины, ведь нельзя одновременно и жить, и умереть. Поэтому когда человек готов убить себя ради своей истины, своего понимания чести, это значит, что эта истина для него абсолютна.

Р. Н.
– Интересно. С одной стороны, нам в схеме Берлина соблазнительна идея свободы обсуждения, свобода любой мысли, мы по этой свободе тоже истосковались в тотальной системе. А с другой стороны, если покопаться, то окажется, что мы же под спудом несем в себе агрессивную готовность запретить любые, слишком отличные от нас образы мыслей.

А. В.
– Вот! Это то, что я хотел сказать. Если японец готов покончить с собой, потому что он оказался, с его точки зрения, в тупиковой ситуации, то мы должны признать его точку зрения абсолютной. И тогда зададим себе вопрос: с нашей же точки зрения она относительна, так? Значит, может быть, наше отношение к жизни и смерти тоже слишком догматизировано? Мы всегда знаем, что "жизнь лучше смерти". При всех условиях мы должны спасти человека, чтобы он не умер. Между прочим, это недоказуемая догма. В некоторых ситуациях лучше умереть. По крайней мере, нужно дать ему самому решать, что ему лучше - умереть или жить. Раз мы этого не делаем, мы ясно демонстрируем ограничения своей цивилизации, свою догматичность -

она ничем не лучше чужой. Вот тут, мне кажется, лежит правильный путь к расширению берлиновского релятивизма, на случай, когда он выходит за пределы своего культурного ареала. Не все западные ценности имеют универсальную применимость. Берлин просто пользуется тем, что весь мир очень сильно подвержен влиянию американских идей.

Р. Н.
– Да, если вдуматься, в схеме Берлина есть такая неявная предпосылка. Хотя он говорит, что у каждого свои высшие ценности, но неявной предпосылкой является мысль, будто высшей ценностью для всех является собственная жизнь. Потому что иначе все остальные ценности лишаются цены. А это есть европоцентризм, если угодно. Потому что только богатая сегодняшняя Европа доросла до этого - что она так ценит жизнь...

А. В.
– ...превыше всего. И любой ценой ее спасает, даже самую корявую. Но японец с такой "абсолютностью" не согласится. У него своя мерка ценности жизни и смерти и значит - свое понимание абсолютного. Я хочу пойти дальше. Мы в Израиле столкнулись именно с такой принципиальной несовместимостью. Мусульманский фундаментализм совсем не признает жизнь главной ценностью. И тут, мы, евреи, оказываемся безоружны. Нас к этому не готовили. Ибо мусульманство, в принципе, не похоже на нацизм, оно не несет еврейству смерть, а только традиционную в их обществах второразрядность. В чем же дело? Вы, евреи, признаете жизнь высшей ценностью? Зачем же воевать договоримся! Мы, как правило, не будем вас убивать. Ну, помимо отдельных эксцессов! Вы будете жить в нашем Палестинском государстве, как евреи прекрасно живут в Ираке, Сирии и других замечательных арабских странах. А если вы не согласитесь - пеняйте на себя! Потому что мы не то, что вы, будем воевать, не щадя своей жизни, и не остановимся на полпути. И тут нам самим придется признать, что сохранение жизни - еще не все. Что в свое понятие жизни мы включали также и свое представление об образе жизни... и еще многое, многое другое... о чем как-то уже давно не вспоминалось.

Тогда нам следует признать, что не только сэр Исайя Берлин, но и вся наша сегодняшняя философия и культура не подготовили нас к такой встрече. Европейские мыслители уже полвека тешат себя мыслью, что после Второй мировой войны настал длительный мирный период, а совсем недавно Америка подарила Свободному Миру такую замечательную игрушку, как разговоры о конце истории, инициированные статьей Ф. Фукуямы. Но для нас в Израиле история только началась, и нам необходимо готовиться к великим событиям. Великие события безопасно не проходят. И хорошо бы продумать все сначала, а не следовать пению европейских сирен, забывших почему-то за пятьдесят лет, как звучат сирены воздушных тревог.