И телом, и душой

Владимирова Екатерина Владимировна

Андрей замер, опешивший и ошарашенный.

— Ты с ума сошел?! Ты хоть понимаешь, что творишь!?

— Где Лена? — будто не слыша его, выкрикнул Максим. — Где она?! Я хочу ее видеть! Поговорить!..

— Она ушла от тебя! — это не звучало вопросом. Это было утверждение.

Максима передернуло от этой душераздирающей истины, и он, резко повернувшись, накинулся на врага.

— Не смей так говорить! — прижал Андрея к стене, схватив за грудки. — Понял?! Она не ушла от меня! — говорил и не верил. Самому себе не верил. — Она не могла, — рычит в лицо Андрею, шепотом. — Не могла!..

Андрей,

решительно высвобождается из его захвата и отталкивает от себя нависшего над ним Максима.

— Могла, — твердо заявляет он, глядя в синие обезумевшие от отчаянья, негодования и неверия глаза.

— Нет! — взрывается Максим, яростно заорав. — Нет!..

Но Андрей надвигается на него несокрушимо и резко.

— У нее было с десяток причин сделать это! — убивает этими словами. — И она, наконец, сделала.

И Максиму нечего ему возразить. Он молчит. Смотрит сквозь него, не видит ничего, кроме зияющей пустоты, что поглощала его все сильнее с каждым мгновением.

Пустота, которая теперь стала его вечной спутницей теперь.

9 лет назад

Было больно. Сильно. Неистово. Он не знал, он никогда и подумать не мог, что может быть так больно! Так, что от этой ноюще-режущей боли выворачивает наизнанку, крошит, ломает, рвет на части сердце и бросает к ногам растерзанным клочком никому не нужной плоти. Разве такое было возможно? С ним!?

Он никогда не хотел ребенка. И тот факт, что он у него появится, в самом скором времени, очень скоро… бесил, выводил из себя, вынуждая вновь и вновь вспоминать то, что он хотел бы забыть.

Ее ложь. Ее предательство. Корыстный расчет и подлый обман. Разве достойна она была того, чтобы он простил их ей?! Перешагнуть через себя и сделать вид, что ничего не было, просто закрыть на все глаза?

Разве имела она право решать за него?! Когда планировала все это, когда обманывала, когда, уверяя в своей любви и преданности, слепо действовала, нарушая все запреты и стирая грани допустимого?

Разве имела она право от него чего-то требовать?! Сейчас, когда он смирился, сделал так, как она и хотела, — женился на ней, признал факт отцовства, остался с ней. Разве имела она право требовать от него что-то еще, кроме того, на что он сам готов был подписаться?!

Но она и не требовала. Это он, сам, посмотрел на нее иными глазами.

В ней зрел его ребенок. Рос, развивался, креп, с каждым днем осознание того факта, что вскоре на свет появится его плоть и кровь, терзало мозг, нажимая на какие-то неизвестные ему нервные окончания. Его ребенок. Не чужой малыш, которого он мог увидеть на детской площадке, когда ехал домой. И не мальчик из соседнего подъезда, который, упав и испачкавшись, плакал, боясь быть за это наказанным. Его малыш.

И это все меняло. Для него это все рушило. Весь прежний уклад, всю прежнюю жизнь. Это рушило все.

Он не хотел этого. Он даже не задумывался о том, что когда-нибудь станет этого

хотеть. С этим нужно было мириться, подстраиваться, привыкать. И он думал, что на это уйдут даже не месяцы, но годы! Потому что сломанное остается сломанным до тех пор, пока ты сам не захочешь возвести на месте руин новое.

Но он, сам того не осознавая, уже стал воспринимать это ни в чем не повинное существо, которое Лена носила под сердцем, как своего. Родного человечка. Прошел не год, не два, но всего пару месяцев.

Как это произошло? Как так получилось, что он посмотрел на все… иначе, под другим углом?

Он не знал, он не мог осознать, поймать тот момент, когда все изменилось, но однажды он просто стал смотреть на все иначе… Стал дольше, чем было положено, поглаживать ее округлившийся живот, впитывая своими ладонями теплоту и нежность. Стал чаще находиться рядом с ней, искоса поглядывая на то, как она перебирает пальцами листы книги, которую читает, или как, думая, что он не видит, нашептывает своему малышу какую-то забавную детскую песенку, которую, очевидно, ей рассказала бабушка. Или как легко, невольно поглаживает свой живот, словно успокаивая и лаская того, кто в нем находился.

И это вызывало в нем бурю чувств и эмоций. Это был взрыв нелогичностей, ураган ощущений, страха.

Он стал привыкать. Действительно, стал привыкать к тому, что через несколько месяцев станет отцом. Подумать только, — отцом! Когда-то он посмеялся бы над одной лишь мыслью об этом, а сейчас настолько реально все предстало перед ним, что он уже не мог от всего отнекиваться, уходить, убегать, не принимать.

Но он убегал, еще пытался бороться с собой, с теми чувствами, что резали его ножом, противоречивыми и обжигающими чувствами, которым он не мог дать названия. Он боялся их, они были незнакомы ему, неведомы. Как он мог подумать о том, что еще не появившееся на свет маленькое существо заставить его… чувствовать?! Все казалось ему предельно точным и ясным, понятным и устроенным, логичным. Но…

Когда они поженились, он не подал виду, что что-то между ними изменилось. Он помнил, как бы ни старался забыть, о том, что было сделано для того, чтобы эта свадьба состоялась. Да, он не сказал Лене ни слова, но видел, знал, что она ощущает его презрение, а сам уже и не мог его утаить в себе. Не мог смириться, хотя и понимал, что нужно. Он стремился к прощению, но не мог переступить через себя.

Разве можно было быть настолько радикально противоположным?! Он ненавидел и любил, он не мог простить, но мирился, он принимал, как данность, но убегал от себя. Запутавшийся, потерявшийся в себе.

Иногда он ловил себя на мысли, что было бы лучше, для него, для Лены, если бы этого ребенка и не было вовсе в их жизни. Не было предательства, лжи, обмана, духовной измены… Был бы он, была бы она. Возможно, были бы и они в будущем. Но не было бы трагедии, беды, пропасти, что разверзлась между ними непроходимой бездной. На целые девять лет глухого, леденящего душу молчания и неспособности не только поговорить, но признать свои ошибки, разорвать обиду, подавить злость и разочарование. Простить.