И телом, и душой
Шрифт:
— Она в реанимации, мы не можем…
— Мне плевать! — взорвался мужчина, бросаясь к двери. — Я хочу ее видеть, я хочу знать, что с ней все в порядке. Вы сказали, что угрозы нет, что она выдержит, справится! — говорил он, как помешанный. — Мы наблюдались, мы кучу обследований прошли, ничего выявлено не было, и дочка родилась…
— Ваша дочь в полном порядке, — перебил его доктор. — Это здоровенькая…
— Что с Леной?! — выдавил он из себя сквозь зубы. — Что с ней?!
— Вы не…
— Сын, — услышал он позади себя голос отца и почувствовал на своем плече его ладонь, — она без сознания. Отходит
На языке вертится лишь один вопрос. Но он боится произносить его вслух. Сглотнув, решается.
— Она жива? — и чувствует, что распадается на части.
— Конечно, жива! — восклицает отец. — Но не может сейчас порадоваться вашему счастью. К сожалению.
И тут до него доходит. Действительно доходит. Вся истина, вся душераздирающая правда перед ним.
— Это я виноват?… — прошептал он, запинаясь. — Я? Потому что не доставил ее раньше?…
— Вы ни в чем не виноваты, не вините себя, — уговаривал врач.
— Когда я смогу ее увидеть?
— Она в реанимации, к ней никого не допускают, мы ограничили прием…
— Я ее муж! — заорал Максим. — Вы не можете!..
— Мне очень жаль, — сдержанно перебил его мужчина, — но вы сможете увидеть ее только тогда, когда ее состояние нормализуется. Сейчас же прошу вас только ждать.
Но Максим его уже не слышал. Он не слушал. Все слилось в один большой и глухой гул из тишины.
Лена, его Леночка… Там, в реанимации, одна… и он ничем не может ей помочь!
Те часы, что были потом, он помнил смутно. Длинный коридор, люди в белых халатах, запах лекарств и смерти. Он старался об этом не думать, но думал постоянно, — это он во всем виноват, это отмщение ему за все грехи, за вину, которую он повесил на любимую женщину, как клеймо. За девять лет зла, боли и горя.
Это его кара. Она нашла его здесь, около двери в больничный покой, которая разделяла его и ее.
Он просил о помощи, он молился о том, чтобы ему был дарован еще один шанс на то, чтобы увидеть ее, держать за руку, ощущать биение ее сердца. Ведь не может это продолжаться вечно.
Он чуть не сошел с ума, выжидая того момента, когда ему сообщат, что она очнулась, что зовет его, что просит дать ей на руки их малышку. Но он ждал напрасно. Она так и не очнулась.
А он стоял перед стеклом детского отделения, где лежала его дочка, закрыв глаза и причмокивая губками, и смотрел на нее с умилением, с раздирающей грудь нежностью, любовью, привязанностью к этому крошечному существу. Благоговейный трепет сковывает внутренности при виде нее, такое чувство, что ты смотришь на нее, а видишь — всю свою жизнь. И теперь все в этой жизни — для нее, ради нее, вместе с ней. Его малышка. Его крошка. Появилась на свет, ворвалась в его жизнь, вонзившись в него миллионами тонких иголочек. Такая маленькая, почти крошечная, сморщенная, красненькая, забавная. Бесценный комочек, подарок, чудо, его дочь. Частичка его плоти, частичка ее плоти… Такая красивая, чистая, непорочная. Его ангел!..
И так похожа на маму!..
Осколок
В этой маленькой, хрупкой, ранимой, самой дорогой для него девочке!..
А Леночка, его родная, любимая… Она где-то там. Его не пускают к ней!.. Неужели не понимают, что он сходит с ума, что грудь сжимает так, будто парализует, ударяет разрядом в сотни вольт. И все в нем кипит, дрожит, болит, бежит куда-то… К ней! Только к ней. Увидеть, обнять, прижать к себе, защищать, оберегать, успокаивать, гладить по волосам, вдыхая их аромат, и чувствовать в своих руках маленькое тело.
Это все, о чем он просит. Просто быть с ней рядом в этот сложный, этот невыносимо жестокий момент! Когда ей больно, страшно, одиноко. Так же, как и ему…
И тогда он просто не выдержал. Не смог больше выносить монотонности, серости, белой неизбежности, завуалированной за масками врачебных халатов. Он медленно сходил с ума. Его просили не ждать, ехать домой, успокоиться, отдохнуть — он провел без сна все это время! Но он посылал всех к черту и проклинал все на свете. Как они не могут понять?! Как они не понимают?! Это он — он! — виноват в том, что случилось. Если бы он успел, если бы он не губил то, что у него было, если бы он мог повернуть время вспять и начать жизнь сначала… Все было бы по-другому!
Каким глубоким было его отчаяние, знал только он. Точнее, ему казалось, что это так. Его горе заметили все, оно было написано у него на лице. В глазах с таящейся там пустотой, в линии губ, напряженной и тонкой, как ниточка, в складочках, залегших на лбу, даже в том, как он качал головой, бессильно, вяло.
Ему стало тесно. В груди, в душе, в мыслях и чувствах. В доме, где они были счастливы блаженные два месяца! Дом особенно давил на него. Потому что ровно так, как он очистил их жизнь, он и напоминал ему о том, что не оказалось забытым и погребенным в дальнем углу подсознания.
Он не выдержал этой давящей тяжести, скованности, тесноты и окольцованности в тиски. Он бежал. Он не знал — куда, лишь бы куда-нибудь. Туда, где он сможет вдохнуть полной грудью, задышать нормально, насладиться воздухом, где он сможет хоть немного освободиться, стать собой хоть на час. Туда, где не будет давления и осуждения, острого отчаяния и ощущения полнейшего бессилия. Где он сможет быть.
Утро было прохладным, пасмурным, накрапывал мелкий, противный дождь. Небо заволокли свинцовые тучи, готовые вот-вот рвануть на землю косыми струями промозглого колкого ливня.
Он не знал, куда идет. Просто шел и все. Наугад, наобум, вперед, лишь бы вперед и не останавливаться. Все быстрее и быстрее, ускоряясь, превращая шаги в торопливый и стремительный бег. Бег от себя.
Оглянулся… и замер. Парк. Тот самый парк. Ее парк. Частичка ее души была здесь. Витала между лавочек и кустарников, проходила этими тропками, терялась в малиннике и шелестела осенней листвой.
Может быть, она сидела здесь?… На этой самой лавочке?…