И умереть некогда
Шрифт:
— Но, мосье, — возражает Жильбер, — меня тоже ждут в Лионе, в аэропорту, с этим самолетом. Я могу задержаться, только если состоится телефонный разговор.
— Вот видите, значит, для вас это не вопрос жизни. Войдите в мое положение, мосье… Два часа для вас не играют роли, а для меня — это всё.
Войти в положение этого человека! Какая ирония судьбы, чтобы именно к нему, Жильберу, кто-то обратился с такой просьбой, когда в кармане его пальто лежит скомканная телеграмма от Глории! Но как раз благодаря этой телеграмме Жильбер и понимает незнакомца, — во всяком случае, ему так кажется. Тем не менее просьба его вызывает у Жильбера только злость и ни малейшего снисхождения, — «какой бездушный», сказал бы про него этот человек.
— Нет, мосье. Пока я не могу вам отдать свой билет. Если я успею переговорить с Лионом и выясню, что должен задержаться, я охотно уступлю вам мое место. В противном случае, ничем не смогу помочь.
— Хорошо, — говорит человек. — С меня хватит вашего слова: если билет вам не нужен, вы отдаете его мне. Это мой единственный шанс, — добавляет он. — Я буду ждать вас здесь. А этот разговор с Лионом?..
— Я надеюсь скоро его получить. Могут соединить с минуты на минуту.
«Пассажиров, вылетающих на Лион, просят пройти на посадку», — возвещает в эту минуту громкоговоритель.
— Без четверти, — замечает человек, — значит, стенные часы показывают точное время.
Жильбер стучит в окошко.
— Еще не получили Лион?
— Как только освободится линия, я сразу дам вам знать, и вы пройдете во вторую кабину.
Незнакомец, заложив руки за спину, отходит на несколько шагов. Во всей его манере поведения, в том, как он доверился первому встречному, есть что-то нелепо-комичное и в то же время трогательное. Жильбер пожимает плечами. Значит, еще есть люди, у которых хватает времени на любовь, на женщин, — люди, для которых все это имеет первостепенное значение! А он — он пожертвовал Глорией, потому что этого требует закон, закон эпохи, которому подчиняются такие, как он. Ему даже и выбирать не пришлось. «Не успею я получить Лион», — подумал он.
И хотя эта мысль не слишком его взволновала, он все же немного огорчился. Если бы Амон или Бомель подтвердили, что Буанье не будет до вечера, он отдал бы свой билет этому человеку, как обещал, — ведь тот все еще ждет. А если бы он полетел только вечерним самолетом, у него было бы время съездить в Париж, возможно, даже пообедать в одном из знакомых ресторанов, — двадцати тысяч франков, которые вручил ему Ройсон, на это хватило бы. С десяти до восемнадцати — ведь это целых восемь часов. Давно уже в его распоряжении не было столько времени!
Вот уже на стенных часах — без десяти. А человек все тут, на страже, взвинченный, но держит себя в руках, не молит, хоть и бледен как полотно, — ведь он сказал, что все поставил на этот единственный шанс: орел или решка. Жильбер снова стучит в стеклянный квадрат:
— Так как насчет Лиона?
— Все еще нет.
— А то у меня самолет улетает через десять минут.
— Я делаю все, что могу, мосье.
В двух метрах стоит тот, с напряженным, вопрошающим лицом.
— Пока ничего, мосье.
Жильбер спрашивает себя — и уже самый факт, что он задает себе этот вопрос, удивляет его самого: отдать билет прямо сейчас или держать, пока не состоится разговор? Но ведь Ройсон прислал же телеграмму: Буанье вернется только к вечеру, и нет никаких оснований полагать, что тут что-то изменилось. Глория ушла от него. А через час с небольшим на некий аэродром прибудет женщина, которая по неведомым ему причинам тоже бежит из дома, тогда как здесь, в Орли, или на обратном пути в Париж будет находиться мужчина, который не сумел ее настичь. Жильбер гонит прочь эту картину, исполненную дешевой патетики: слишком она похожа на то, что он сам пережил, но он не даст себя разжалобить.
Без семи.
«Пассажиры на Лион пройдите на посадку», — повторяет громкоговоритель.
«Если я не получу разговора через две минуты, как я поступлю? Либо я отдам билет — и тогда этот человек успеет добежать до самолета и сесть, либо я буду ждать — и тогда уже будет поздно что-либо изменить. По предположим, мне дадут сейчас Лион; пока я доберусь до одного из двух директоров, будет уже без четырех. Пока я с ним поговорю — без трех… без двух… все равно слишком поздно…»
— Мосье, Лион на проводе. Вторая кабина.
В три прыжка Жильбер очутился в кабине.
— Алло, Лион?
Ничего. Тишина. Лишь какое-то потрескиванье, пощелкиванье на линии.
— Алло? Вы меня соединили с Лионом?
Десять нескончаемых секунд, может быть, двадцать. И вдруг:
— Лион на проводе. Даю ваш номер…
— Алло! «Французский шелк»?
— Да, мосье…
— Соедините меня с мосье Буанье.
— Кто говорит?
— Мосье Жильбер Ребель из Нью-Йорка.
— Отлично, мосье.
Снова молчание. Какой-то голос спрашивает:
— Закончили?
— Да нет же, не прерывайте!
Потом снова первый голос:
— Соединяю с мосье Амоном.
— А что, мосье Буанье нет?
— Не могу вам сказать. У телефона мосье Амон.
Но это еще не Амон, а только секретарша.
— Вы хотите говорить с мосье Амоном?
Жильбер бросает взгляд на стенные часы, которые видны ему сквозь стеклянную дверцу кабины: без четырех.
— Алло! Мосье Амон?
— За ним пошли.
— Это будет долго?
— Он на фабрике. Его еще надо найти.
Итак, если Жильбер будет ждать Амона, ему просто физически не хватит времени, чтобы переговорить с ним и успеть на самолет.
— Мадемуазель… мадемуазель… постарайтесь побыстрее… мне еще надо успеть на самолет… сейчас без трех десять, а в десять он улетает.
— Мы делаем все, что можем, мосье. Вам совершенно необходимо говорить с мосье Амоном?
— Нет. Я мог бы и обойтись. Возможно, вы сами мне скажете. Мосье Буанье на фабрике? Будет ли он на месте в обеденный перерыв? Он прислал мне телеграмму в Нью-Йорк, что наша встреча откладывается на вечер…