И узре ослица Ангела Божия
Шрифт:
— Если бы в мире было столько шипов, сколько раз я умирал сегодня, — подумалось мне, —столько шипов, сколько раз они пытались убить меня, то это был бы не мир, а один большой куст шиповника.
Я вздохнул так горько, так отчаянно, так печально, что, услышав свой собственный гребаный вздох, сказал сам себе: — Крепись, Юкрид, крепись! Держись молодцом. Ты в безопасности. Здесь тебя никто не найдет. Здесь тебя никто не обидит. Выше голову! Все кончится хорошо.
И стоило мне это подумать, как открылись шлюзы у другого хранилища — хранилища моих слез, — и я начал рыдать — рыдать отчаянно, со всхлипами и стонами, — и я рыдал и рыдал, пока наконец
Мне приснилось, что я — плотник, лучший плотник в городе. Как–то раз я сделал большой крест и в одиночку понес его на вершину холма. Солнце палило, дул жаркий ветер, и тут я услышал у себя за спиной какие–то крики. Обернувшись, я увидел, что жители города, стар и млад, во множестве карабкаются следом за мной. Тогда я взвалил тяжелый крест себе на спину и бегом кинулся к вершине.
Там, на вершине, я повстречал блудницу, которая копала яму; я спросил ее, что она откапывает, а она мне ответила, что ничего не откапывает, а роет могилу, в которой будут погребены все грехи мира. Я заглянул в яму и не увидел там ничего, кроме испачканной в крови перчатки. Я залез в яму, достал перчатку и выбрался обратно, и тогда блудница велела мне лечь. Я лег на крест, и она раздела меня. Она вынула шипы из моей кожи. Она умастила мое тело лавандой, сказав, что должна приготовить меня, и окутала мои чресла розовой ночной рубашкой. А толпа была уже совсем близко. Тогда она прибила меня к кресту гвоздями, подняла крест и установила его в вырытую яму. Я висел на кресте, поглощенный собственной болью.
Когда я открыл глаза, толпа уже окружала меня. Все были облачены в рубище, у каждого на голове по терновому венку, а на теле — пять ран.
— Столько христов, а крест–то только один, — подумал я в панике.
Они сняли меня с креста и начали драться друг с другом за право быть распятым.
Крест затрещал, когда они на него навалились, и я разозлился.
— Это мой крест! — закричал я, и толпа сразу же разбежалась. Тогда я достал откуда–то огромную пилу и, встав на колени, принялся спиливать крест. В нескольких шагах справа от меня я увидел другой крест, точно такой же, как мой.
Я решил спилить и его. Но как только я спилил его, на его месте появился еще один крест. И еще один. Всего мне пришлось спилить их четыре штуки.
— Но зачем, Юкрид? Я же твой отец. Зачем? — сказал мне голос.
Я обернулся и увидел отца, сидевшего на вершине своей водонапорной башни.
— Зачем? — спросил он снова.
А я так и стоял с проклятой пилой в руках.
Башня рухнула, и Па разбился насмерть.
Затем, забившись в ужасных судорогах, Па испустил дух: он изверг из себя некую вьющуюся клубами субстанцию, которая сгустилась, приняв форму призрака.
Стряхнув с себя бренные узы, дух Па закружил по комнате — к тому времени я уже сидел за столом внутри лачуги. Дух Па размахивал руками и вился вокруг меня.
Затем он подлетел к столу, пододвинул свой стул поближе ко мне и уселся на него. Впервые в жизни от Па не разило ни дегтем, ни колесной мазью. Вместо этого он пах… он не пах ничем, как и положено пришельцу с того света.
— Сосредоточься, прошу тебя. Сосредоточься и попытайся понять. Слушай во все уши и попытайся понять, — сказал он.
И тут я понял, что он стал прозрачным. Совсем прозрачным.
— Некогда в доме нашем завелась гниль. Коварное зло проникло в наш маленький дом на вершине холма и стало завладевать им. Оно не сразу появилось, понимаешь? В самом начале мы жили счастливо, я и твоя Ма.
Первый раз я учуял гниль в твоей матери много–много лет тому назад. Ты еще даже не родился; Ма как раз была беременна тобой и твоим братом. Ты знаешь, что у тебя был брат–близнец? Да, да, Богом клянусь. Не прожил и дня. Закрыл глаза и отправился на тот свет — в смысле, на этот.
Дух Па щелкнул пальцами у меня перед носом и сказал: — Сосредоточься, мальчик мой, ты засыпаешь, ты засыпаешь.
Чем больше вырастало брюхо у твоей матери, тем более злобной, дурной и задиристой становилась она. Пила все больше и больше, набирала обороты.
Наконец родила вас — тебя и твоего брата, — и дальше дела пошли все хуже и хуже. Но мужчина не может терпеть бесконечно.
После того, как я убил ее, мы были счастливы вдвоем с тобой. Какое–то время, пару недель, я чувствовал что–то вроде облегчения: мне казалось, что я навсегда изгнал зло из нашего дома. Я был вдвойне счастлив, потому что мне удалось преодолеть отчужденность между нами. Но все это время, мой мальчик, мне было как–то не по себе. Что–то во всем этом было не так: слишком много злобы, безумия и убийства. Что–то нужно было с этим делать.
Призрак Па наклонился вперед и ткнул в меня призрачным пальцем: — Что–то нужно было делать с тобой.
И то, из чего он состоял — или не состоял — начало на глазах розоветь, словно от прилива крови. Речь Па становилась все более быстрой и бессвязной, и он возбудился до такой степени, что оторвался от стула и воспарил в воздух.
— Как–то утром, проснувшись, я понял, что зло вернулось в дом. Я услышал ужасное шипение, посвистывание и грохот в твоей комнате и понял, что оно никогда и не покидало его. — Призрак схватил меня за запястья и повернул к себе мои ладони: — Ты только посмотри на свои руки. Ради всего святого, чем ты тут занимался? Здесь пахнет большим, чем простая диверсия. Большим, чем заурядное отцеубийство. — Он отпустил мои руки, скорчив гримасу отвращения.
Подчеркивая каждый слог ударами пальцем по столу, Па прошипел сквозь зубы: — Проклятая ослиная кровь жителей холмов. Мы с тобой одной крови, сынок!
Тут, насколько я помню, я на миг проснулся. Стояла тьма, хоть глаз выколи. Я не слышал ничего, кроме медленного журчания воды в ручье. Я вспомнил про мост.
Вспомнил про колючки. Вспомнил на миг, где я нахожусь, и снова уснул.
Я был наг. Я парил в чернильной пустоте, словно ныряльщик или астронавт — медленно, натыкаясь на различные предметы. Я знал, что рядом со мной есть еще один исследователь, парящий в этой жидкой тьме.
Неожиданно на меня напали — набросились — чьи–то скользкие, голые конечности вцепились в мой кислородный шланг. Меня толкнули и прижали к мягкой стенке. Я понял, что мы находимся в чем–то вроде палаты для умалишенных, где стены выстланы войлоком. Я почувствовал, как кто–то холодный сжимает меня в своих объятиях, загибает мне руки за спину, но я вырываюсь из этих скользких уз. Я набрасываю петлю на шею нападающему, начинаю затягивать и через несколько напряженных минут понимаю, что все–таки задушил этого сукина сына. Его труп плавает рядом со мной, привязанный к пуповине его кислородного шланга.