И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата

Сборник статей

Александр Гладков читал в Москве запретную словесность, купленную в Риге у сектанта Евтихия Кузьмицкого и у старого адвоката (в переплетах и с тиснением на корешках), 43 книги (4 – Бунина, 2 – Шмелева, 2 – Тэффи, 3 – С. Волконского, 3 – В.П. Крымова и др.),

50 томов «Современных записок» (еще и 14 пластинок Вертинского). «18 февраля 1948. Читаю Сирина „Подвиг“. Хорошо! Как художник Сирин сильнее всех из зарубежников и должен быть поставлен прямо вслед за Буниным. „Защита Лужина“ – книга с проблесками гениальности. Куприн и Шмелев в эмиграции – настоящие рамолики. Даже Наживин литературно пристойней их. Симпатичен, хотя и не очень талантлив, Осоргин. Прочел, взяв у Тарасенкова,„Некрополь“ Ходасевича. Великолепная книга! Умно и интересно, хотя и с оттенком сплетни. – Лучший очерк о Горьком. Он написан с нескрываемой горечью и без привычной для X. злости. Я бы очень хотел иметь эту книгу в своей библиотеке. Проза

Сирина действует на меня возбуждающе – хочется писать самому. Это третий роман С., который я читаю, а впереди еще пять (в журналах)»⁴⁴. В июне Кузьмицкого арестовали за антисоветскую агитацию, а затем – и Гладкова.

Тэффи в Париже читала «Гроздья гнева» Стейнбека во французском переводе и писала Бунину и апреля, в воскресенье: «Между прочим, в этом романе очень хорошо говорит проповедник: „Дела у Иисуса шли плохо. Было очень много неприятностей. Он подумал – А ну вас всех к черту! – и ушел в пустыню“.

А слушавшая проповедь бабушка заблеяла: „Beni soit le Seigneur“»⁴⁵.

Об авторе «Гроздьев» перемещенное лицо Владимир Марков писало в том году: «Среди литературных фигур Америки есть более замечательные, но, пожалуй, нет более симпатичной, чем Стайнбек»⁴⁶.

В том же году Стейнбек выпустил «Русский дневник» о своем сорокадневном путешествии в СССР в 1947 году. Принимающая сторона демонстрировала ему характерные черты местного образа жизни (vodka, champagne, caviar, chickens, honey, tomatoes, kebabs, watermelons). Несмотря на железный занавес от Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике, в Москву, – как пели референтки ВОКСа на мотив куплетов Владимира Канделаки («а чего не хватит в доме – сколько хочешь в гастрономе»), —

Каждый день из-за границыМножество гостей стремится <…>Угощаем всех по-русски:Много вин, полно закуски…⁴⁷

Думали в это время – многие – о Тютчеве, отчасти потому, что исполнялось в этом году 75-летие его смерти⁴⁸. В награжденном Сталинской премией романе И. Эренбурга «Буря» была такая девушка:

Когда в театре падает занавес, героиня уже отстрадала, герой победил; когда актеры перестают выходить на последние, жидкие хлопки, а у вешалки люди, толкаясь, говорят о своих повседневных заботах, можно увидеть в опустевшем зале девушку с глазами еще не видящими, которая живет отшумевшими страстями трагедии. Не та ли самая девушка в картинной галерее подолгу стоит у старого портрета, ничем не примечательного, пытаясь разгадать тайну былой жизни? И не она ли, когда подруги бойко судачат о Жене или о Маше, вдруг беззвучно шевелит губами и про себя повторяет:

Любовь, любовь, – гласит преданье, —Союз души с душой родной,Их съединенье, сочетанье,И роковое их слиянье,И поединок роковой…

Такой была Валя.

В селе Улуй Красноярского края думал ссыльный (третий раз в своей жизни) богослов С.И. Фудель и писал сыну: «Тютчева я люблю. В его „Мурановском“ музее его, конечно, нет ни на копейку (кажется, мы с тобой туда ездили?). О нем вообще толком ничего не известно. Нет ни одной значительной книги о нем и его творчестве. <… > Тютчев, конечно, совсем не умел писать стихи и совсем об этом не беспокоился. Он находил, что сама жизнь есть поэзия и что наша задача не в том, чтобы писать, а в том, чтобы слушать. Поэтому, лишенный литературного тщеславия, он смог, как никто из литераторов, услышать голоса природы и ночи, т<о> е<сть> вещей серьезных, не терпящих тщеславия профессионального писателя»⁴⁹.

В Париже думал Владимир Вейдле: «Ничто не способно биографа так увлечь, как история любви или влюбленности его героя, хотя очень часто истории эти ничему пищи не дают, кроме неумного любопытства и вялого сочувствия. Конечно, в любви раскрываются глубочайшие недра человеческой личности, – но не во всякой любви, и редко удается нам заглянуть в чужую любовь так глубоко, чтобы и для нас в ней что-либо раскрылось. Есть, правда, письма Китса к Фанни Браун и самой жизнью рожденная трагедия Гельдерлина и его Диотимы; есть поразительный в своей законченности роман Жорж Санд и Мюссе, и „образцовая“ любовь Браунинга и Елизаветы Баррет. Есть и у нас история женитьбы и смерти Пушкина, да еще вот эта, названная им последней, тютчевская любовь, значительная именно тем, что в ней он сказался весь, сказался так, как больше ни в чем другом из того, что мы знаем о его жизни. Тютчев неуловим; и если в чем-нибудь можно почувствовать его, так это в этой поздней, тяжелой, изнуряющей любви,

начавшейся бурно и кончившейся так грустно»⁵⁰.

Глебу Струве приглянулись рассуждения Ивана Тхоржевского в истории русской литературы (1946) о политических стихах Тютчева: «Они полны славянофильских мыслей и настроений; они падают, как острые отточенные удары: но обычно их не умеют связать со всею остальной поэзией Тютчева. А между тем эти политические стихи написаны тем же символистом-мистиком. И в них страшат поэта – „демоны глухонемые“. То, что называлось в философских стихах Тютчева „древним хаосом“, „демонами ночи“, иногда „Божьим гневом“, „губительной лихорадкой“, то же самое в политических стихах именуется революцией. Порядок, панцырь права и государственности – тот же непрочный, „золотой покров“ дня: он еле накинут на первобытную, всегда готовую взбунтоваться стихию»⁵¹.

Сам Струве, преподаватель отделения славянских языков в Беркли, приступал к собиранию материалов к биографии русского европейца Kozloffsky и просил всех сообщать ему о возможном местонахождении переписки Козловского с английскими друзьями⁵².

Что писали в то воскресенье? Многие – как сказал бы Гоголь – и вовсе ничего не писали, отдыхали: «Многие поэты открыто и регулярно пили: Твардовский, Смеляков, Светлов, Шубин, Фатьянов <.. > Недогонов⁵³, Наровчатов, Луконин, Самойлов, Соболь, Львов, Левитанский, Глазков и др.»⁵⁴. Зощенко переводил повесть «За спичками». Ее потом без имени переводчика печатали в петрозаводском журнале – перевод был с финского. 6 апреля был подписан «Договор дружбы и взаимной помощи между Советским Союзом и Финляндией». Хозяин на обеде в честь финляндской правительственной делегации говорил в своей неспешной манере: «Немного найдется политических деятелей великих держав, которые бы рассматривали малые нации как равноправные с большими нациями. Большинство их смотрит на малые нации сверху, свысока. Они не прочь пойти иногда на одностороннюю гарантию для малых наций. Но эти деятели, вообще говоря, не идут на заключение равноправных договоров с малыми нациями, так как не считают малые нации своими партнерами. Я поднимаю тост за Советско-финляндский договор, за тот поворот к лучшему в отношениях между нашими странами, который знаменует собой этот Договор!»

Н.С. Тихонов, один из сталинских лауреатов того года, переписывал вместе с В. Саяновым сценарий для (так и не состоявшегося из-за «ленинградского дела») фильма «Битва за Ленинград» и объяснял соавтору 18 апреля: «Как ты заметишь, я много выбросил из того, что задержит действие. Теперь развитие его рисуется так: товарищ Жданов душа и мозг обороны Ленинграда, день и ночь печется о нуждах города и фронта, непрерывно думает о плане прорыва и набрасывает свои мысли о полном разгроме немцев под Ленинградом: Говоров – суровый и талантливый исполнитель сталинского общего плана и помощник Жданова в новых задачах. С А. А. Кузнецовым тов<арищ> Жданов в самых дружеских отношениях, и видит в нем первостепенного деятеля и своего помощника по работе Ленинградской фронтовой промышленности. Жданов часто говорит с народом, рабочими, солдатами, является и на фронте, и в тылу живым примером большевистского упорства и воли к победе»⁵⁵. «Тов<арищ> Жданов» через четыре месяца умер. «Вместе со всем советским народом, мы, мастера футбола киевского „Динамо“, скорбим о безвременной кончине выдающегося деятеля коммунистической партии и Советского государства Андрея Александровича Жданова. Скорбная весть застала нас в Куйбышеве и воспринята нами как большое народное горе. Слишком уж тяжела утрата»⁵⁶. «29 февраля 1948 года газета „Культура и жизнь“ сообщала, что в учительском институте г. Бийска убрали из кабинета физики портрет Галилея. Правда, газета расценивала это как „перегиб в борьбе с иностранщиной^ тем не менее, этот факт показывает, какой размах ждановщина приобрела в 1948 году»⁵⁷.

Николай Заболоцкий жил той весной в Переделкине. Заехавший однажды к нему литературовед Н.Л. Степанов вспоминал: «Мы пошли к Б.Л. Пастернаку. У него мы встретили К.А. Федина, и они потащили нас на дачу Н.Ф. Погодина. Когда мы пришли туда, там был уже накрыт стол для ужина. Жен не было – они еще не переехали на дачи. К сожалению, я не запомнил, о чем шел разговор. Кажется, о какой-то пьесе Погодина. Меня лишь несколько удивило количество напитков и способность к питью столь высокой компании… Пастернак был веселый, смеялся добродушно и заразительно. Погодин шмыгал своим носом-туфлей, напоминая малость подгулявшего мастерового. Вообще же был умен и за словом в карман не лез. Пили они каждый дай бог. Лишь Погодин понемногу мрачнел и становился молчаливее. Пастернак и Федин сохраняли оживленность и несколько кокетливое изящество. Николай Алексеевич довольно быстро пьянел и тоже постепенно мрачнел»⁵⁸. Заболоцкий гулял по Переделкину и писал стихотворение: