И все-таки это судьба (сборник)
Шрифт:
– А какова тема ваших научных изысканий? – И что его больше интересует: ответ на вопрос или помидоры черри в салате, которые он так старательно выискивает и разжевывает со смаком?
– Влияние различных импульсов на нервные клетки.
– Издеваетесь над мышами?
– Приходится.
– Вы – молодец! Все болезни от нервов.
– И рак?
– А он тем более. Знаете, от чего заводится в организме всякая гадость?
– От чего же?
– От грустных и пакостных мыслей. А когда человек спокоен, у него и думы ясные, и помыслы чистые.
Шуре и задумываться не надо –
– Бывает, что рак – расплата. Не всегда, конечно, но случается.
– Расплата? – Тут у Шуры недоумение. Маме-то за что расплачиваться? Всю жизнь лямку тянула, только о близких и думала. Конечно, позволила себе прожить несколько счастливых лет, так разве это грешно?
– Да. Если не за свои грехи, то за грехи близких. – Владимир просто философствует, он не замечает реакции собеседницы. Все, как она хотела: свечи, полумрак. Не видно ни одежды, ни лиц, ни настроения.
А к Шуриному лицу приливает кровь. За грехи близких, значит. Что ж, этого добра у Шуры хватает. Вот и Аленка за нее расплатилась, и Дашка этой жуткой жизнью у черта на куличках. Правда, сама сестричка вроде бы и довольна, только какое тут довольство, когда детишкам еды не всегда хватает. И как тут маме не нервничать, как не переживать? А Шурина жизнь? Много она маме радости добавила? Валерка, конечно, радость, но сквозь слезы. Ведь не устроена жизнь, не сложена. Вот и последнее замужество – просто насмешка судьбы. Счастья хотела? Надкуси, но не поперхнись. Тебе не положено. Ты не принять стремилась, а урвать, захапать, украсть. Вот и результат. Одна сестра в могиле, другая на краю земли, мама в больнице. Сынок здоров, слава богу, но уже видно, что каким-то мямлей растет. Ни рыба ни мясо. Сказалось женское воспитание. Мама на мальчике душу отводит: «Валерочка, лапочка, заинька», а у Шуры времени почти нет. А когда есть, так и она нежности расточает. И рыбонькой назовет, и приласкает, и приголубит, и пожалеет.
– Поставь сумочки, сына, я сама справлюсь.
– Ой, не трогай стол, надорвешься!
– Шапочку надень, простудишься. А шарфик, шарфик, Валерочка? Давай я тебе носик вытру, моя радость.
Это все, конечно, замечательно, когда ребенку три года, но сыночке уже тринадцать, и есть все шансы на то, что носик мама не перестанет ему вытирать и в тридцать три. Нет, пусть другие будут слабыми, добрыми, амебными. Будут сидеть сложа руки и ждать у моря погоды. Да что Шура такого сделала? Она ведь и не ради себя старалась. Для семьи все, для сестренок родненьких. А за роман с женатиком расплатилась уже. Валеркой. И хорошая цена, между прочим. Ребенку нужен папа. Нужно мужское слово, нужна мужская рука. Да и Шура устала тянуть на себе всех и вся, хочется опереться на кого-то сильного и надежного. Что? Опять отнимает чужое? Жизнь покажет какое. Чужое к ней в сети не попадет, а свое не отстанет.
– Знаете, у меня есть сын, – говорит она неожиданно.
– И мама, – отзывается доктор.
– Да, еще сестра, но она очень далеко живет.
Он молчит. Не спрашивает, есть ли кто-то еще и с кем сейчас ее сын. Наверное, ему это не интересно, потому что не интересна она.
– Маленький
Лед тронулся!
– Нет, вполне взрослый. Уже тринадцать.
– Трудный возраст.
– Пока не замечаю, он у меня послушный мальчик.
– Повезло. Мои такие пируэты устраивали.
– А у вас их много?
– Трое.
Трое?! Вот у этой мадам с декольте трое детей? Нет, я решительно чего-то не понимаю. Ну, у него-то, ясное дело, их хоть семеро по лавкам сидеть будет, он и не заметит. Он должен видеть зажим и скальпель, а остальное как-нибудь само приложится.
– Ну, старшие выросли уже, они с матерью отдельно живут.
А! Ну, слава богу, значит, еще не выжила из ума. Кое-что соображаю.
– Не сошлись характерами? – И зачем она лезет не в свое дело? История-то уже давняя, прошлая, забытая, наверное. Наладилось ведь все у человека, зачем ворошить?
– Ага. Не сошлись. Она и моя работа.
– Предательница, да?
– Нет. Просто хорошая женщина, которая знала, что заслуживает большего, чем муж, скачущий по больницам и забегающий домой иногда только затем, чтобы сменить рубашку.
– Трудно вам было?
– Да и ей нелегко. Дом, дети полностью на ней. Кто-то выдерживает, кто-то ломается. Она сломалась.
– Наверное, не любила?
– Ну, почему же. Это только кажется, что любовь у всех одинаковая, а на самом деле она у каждого своя.
Вот это точно. Он прав. У Шуры вот с Валеркиным папашей очень своеобразная любовь получилась.
– Заговорились мы что-то, Шура. Вас, наверное, сын ждет.
– А вас? – Погибать, так с музыкой. В конце концов, надо понять, можно ли еще на что-то надеяться.
– Меня, Шура, кроме пациентов, никто особо не ждет.
– Хотите, я вас буду ждать?
Он смотрит на нее очень серьезно. Даже в полумраке читается грусть, наполняющая его глаза. Он молчит, молчит долго, кажется, целую вечность. Наконец кивает и говорит тихо, слишком тихо, но даже эта тишина звучит в Шурином сердце оглушительным радостным набатом.
– Я подумаю.
Шуре бы остановиться, притормозить, но она уже мчится галопом, и ничто не в состоянии удержать теперь ее напор. Прежде чем включается разум, душа ее в бешеном натиске требует точного ответа:
– Долго?
– Разве что совсем чуть-чуть.
С другой стороны стола его ярким пламенем жжет пара пылающих надеждой глаз. Как обмануть их? Как разочаровать? Разве можно вот так наотмашь резким отказом? Нет-нет, это только на работе он мастак по живому резать, а в личном никак, с личным он осторожничает. На теле рану зашить – плевое дело, а душевная, как ни зашивай, кровоточит годами.
– А давайте сходим в кино, Шура.
– А давайте! – Глаза полыхнули веселыми искрами. Хорошая она женщина, приятная, только одинокая очень и неустроенная. Такое не скроешь ни укладкой, ни макияжем. Хоть бы выкарабкалась ее матушка. Уж он постарается.
– В воскресенье? Или вы заняты с сыном?
– В его возрасте он будет только счастлив, если мама оставит его в покое. – Шура улыбается искренне и становится даже красивой.
– В таком случае выберите кинотеатр, фильм и сеанс, а я куплю билеты.