И звезды любить умеют (новеллы)
Шрифт:
— Ну и скука!
Осталось решить, как заставить лошадь зевнуть… И тут Лёля вспомнила, как бабушка показывала ей — не то в шутку, не то всерьез, — что надо раздвигать большой и указательный пальцы.
Попробовали. Лошадь таращилась, но не зевала. Зато начала зевать вся съемочная группа! Рецепт оказался более действенным для людей. Но вдруг… лошадь тоже начала зевать!
— Внимание, съемка! — заорал Барнет, который не признавал никаких фэксовских штучек вроде свиста.
Увы — солнце ушло за облака. А на аппаратуре того времени, вернее, на той пленке, можно было снимать только при ярком освещении.
На другой день солнца не было вовсе. Зато лошадь… о, эта талантливая водовозная лошадь принялась зевать, едва завидев съемочную группу! И все страшно беспокоились, что она разучится. Но на следующий день солнце вышло в небеса, и чудо-лошадь отзевала столько, сколько положено — с десяток дублей, минимум.
— Вот это актриса! — сказал довольный Барнет, косясь на Лёлю, словно подразумевая: «Не то что ты!»
Потом они вместе работали над фильмом «У самого синего моря». И Барнет, несмотря на то что Лёля работала как проклятая, слушалась его беспрекословно и даже несколько раз рисковала жизнью на съемках шторма (который, как часто бывает в кино, в отснятом виде выглядел совсем не страшно, и пришлось все переснимать в павильоне!), все равно был ею недоволен.
И наконец, после пары лет жизни с этим человеком, она всерьез стала проникаться чувством собственного не-достоинства так же, как приснопамятная лошадь прониклась необходимостью зевания…
И вот в один из дней этой печальной семейной истории (на исходе 1932 года) в гости к Лёле вдруг пришел Андрей Москвин.
Лёля едва на шею ему не бросилась от радости! Она так давно не видела своих ленинградских друзей: жила-то теперь с Барнетом в Москве!
Сели за стол. Как всегда, Москвин заваривал себе чай сам: в небольшой заварник всыпал целую пачку и пил этот деготь, от одного вида которого у Лёли челюсти сводило. А Москвин наслаждался, жмурил маленькие глазки за толстыми стеклами очков… Однако и прижмуренными глазками он очень хорошо разглядел, что у Лёли-то глаза на мокром месте…
— Что случилось?
И так он это спросил, что она не выдержала — расплакалась окончательно и выложила ему всё о своих неприятностях с Барнетом. Москвин посидел, посопел, пооглядывался по сторонам… Лёля думала, что ему неприятно смотреть на нее, плачущую. А он вдруг промолвил, указывая на шаманский бубен — тот самый, привезенный с Алтая, со съемок «Одной»:
— Сожжем его?
— Вы что, верите, что он приносит несчастье? — всхлипнула Лёля.
— Надо, чтобы вы верили, — ласково сказал Андрей Николаевич.
Повсхлипывав еще немного, Лёля растопила колонку в ванной, и они вдвоем с Москвиным разломали и сожгли бубен. Глядя, как корчится и трещит в огне лошадиная кожа, натянутая на обод, Москвин с силой сказал:
— Ну, теперь все будет хорошо!
А спустя несколько дней после его ухода Лёля узнала, что Барнет очень хочет встречать Новый год в одиночестве… Да ради бога, конечно. Но она не была бы женщиной, если бы не попыталась извлечь из ситуации пользу.
Ей тоже было где встречать Новый год — весело, но вполне благопристойно: в Доме кино, под присмотром своих друзей, супругов Сливкиных.
— Послушай, — сказала однажды Лёля. — Дай мне денег на новое платье, и я буду встречать Новый год без тебя.
Подозрительно посмотрев на нее, Барнет сказал:
— Хорошо. Завтра достану. Твое желание для меня — закон.
Деньги были вручены, и Лёля купила сверкающий, как снег, белый материал. Восхищенная такой красотищей портниха придумала умопомрачительный фасон, и чуть ли не за полчаса до праздника наряд был готов.
Маруся, няня маленькой Наташки, сказала:
— Платье-то подвенечное…
— Не подвенечное, а новогоднее! — засмеялась Лёля.
— Всё-то вы, городские, путаете, — покачала головой Маруся.
Праздник удался, и Лёля чувствовала себя великолепно. Засияли давно погасшие глаза, она была прелестна, весела и остроумна. Мужчины не отходили от нее… но вдруг ей всё надоело. Вообще от вина ей всегда становилось не весело, как положено нормальному человеку, а грустно. И знаменитый кураж не помогал! С тоской Лёля размышляла, что любовь ее обманула, что она связана навсегда с чужим, чуждым ей человеком… Как они будут жить с Барнетом дальше? Неужели придется терпеть ради Наташки — чтоб не разбивать семью?
Какое мещанство! Какое беспросветное мещанство! И будущее тоже беспросветно…
С горя она ушла одиноко бродить по пустым комнатам Дома кино. Кругом висели рекламные плакаты. Лёля увидела себя в роли Луизы из «Нового Вавилона»: знаменитый «недомерок» в дрипочку, на голове «воронье гнездо»… Не зря говорила бабушка: бацагавс, сущий бацагавс! Барнет и здесь прав: она редкостная уродина.
От злости Лёля показала себе язык.
— Почему у вас такой красный язык? — раздался суровый мужской голос.
Лёля так и подскочила. За стендом сидел какой-то долговязый мужчина в парадном костюме. У него был унылый вид, хотя вообще-то он отнюдь не был унылым и скучным. Лёля его знала: это был молодой режиссер Михаил Ромм. Он прославился первым же фильмом, который поставил: «Пышка» по рассказу Мопассана. И он славился как блистательный рассказчик, просто-таки феерический: некоторые киношники зазывали его на вечеринки, а остальные гости приглашались «на Ромма». Смех стоял до упаду! Но сейчас…
— Это я жевала красный шарик, поэтому красный язык, — серьезно сообщила Лёля. — А вы что здесь сидите? Вам грустно?
Ромм кивнул.
— Вам грустно, и мне грустно, — сказала Лёля. — Давайте целоваться, что ли?
— Вы все перепутали, — усмехнулся Ромм. — Это на Пасху целуются. Пошли в зал.
Он повел Лёлю мимо стеклянных витрин с плакатами. Она бездумно вела рукой по стеклу и вдруг ощутила острую боль. Кажется, одна из витрин оказалась разбита. Лёля машинально прижала руку к груди.
Они с Роммом вошли в зал — и вдруг раздался дружный вопль:
— Доктора! Лёля, что с вами?!
Она взглянула на себя в зеркало: все платье на груди было залито кровью. Подбежал доктор, перевязал руку…